Но Сия меня не слушала. Она была где-то далеко. Она думала, как перехитрить куков, как отнять у них эти жалкие ледяные-водяные метры.

Мне стало очень, очень обидно.

Я встал, хлопнул дверью и вышел из дома.

Кто прав, я или Шара?

Я сидел на лавочке около дома. Из окна падал длинный прямоугольник света. Все, что оказалось в нем, искрилось, переливалось. Светились сугробы, блестели полозья от саней, вспыхивали и гасли снежинки — просто новогодний праздник. А вне этого прямоугольника — все темно, черная зловещая пустота. Как и у меня на душе.

Шара чувствовала мое настроение, она заглядывала в глаза, подпрыгивала, пыталась лизнуть меня в щеку. Этого еще не хватало. В сорокаградусный мороз. Чтоб ее язык примерз к моей щеке. Так мы и будем ходить? Я иду и держу на руках Шару с примерзшим к моей щеке языком. Если ее опущу — у нее отвалится язык или в моей щеке образуется дырка. И что? Так мы будем жить? А как ее кормить? Она же умрет от голода.

Я оттолкнул Шару от себя:

— Успокойся. Скажи лучше, что делать? Может, Сия права? Может, куки плохие?

— Может, — пролаяла Шара. — Очень даже может. Они всегда мне не нравились. Тощие, длинные, не любят мясо.

Сейчас в Шаре говорила северная ее половина. На севере она всегда больше любила чуков, на юге — наоборот.

— Хороший ты или плохой. Шара, разве зависит от мяса?

— Нет. Не зависит. Но кто не ест мясо — тот плохой человек.

— А кто не ест кости? — снова спросил я.

— Еще хуже.

— Но я не ем кости.

Шара задумалась.

— Ты хороший человек, но у тебя слабые зубы. Поэтому ты не ешь кости. Ты бы их ел, грыз… и лаял бы еще, и просил добавки. Но у тебя слабые зубы.

— Нет! — крикнул я. — Неправда! Никогда я не лаял бы и не грыз бы кости. Будь у меня хоть стальные зубы, хоть чугунные, хоть из самых крепких металлов.

— Почему?

— Потому что я их не люблю!

— Но они такие сладкие, вкусные, с нежным хрящиком. Как можно не любить кости?

— Ты любишь, вот ты и грызи.

— Аты?

— А я люблю сочные свежие фрукты, овощи… И мясо иногда, но больше рыбу — вот что люблю я!

— Значит, ты такой, как и все куки.

Спорить дальше было бессмысленно. Придет время, Шара поймет, что была неправа. Как только мы пересечем экватор, все пойдет по-другому. Заговорит южная ее половина. Неужели и правда, любовь и ненависть зависят от того, где ты родился?

Я погладил Шару, почесал ей за ухом.

— Поедем домой, пусть они дерутся и убивают друг друга, если им так хочется.

— Правильно, Кур. Сыграем в шахматы, посмотрим телевизор. Я дам тебе свои консервы.

— И гори все огнем?

Шаре стало неловко.

— Нет, — сказал я. — Мы не поедем домой. Мы поедем на юг, к кукам. Мы постараемся все уладить, всех помирить. Если куки виноваты и передвинули черту, пусть вернут ее на место.

— Поедем, если так хочешь.

Шара направилась к саням, хотя запрягаться ей совсем не хотелось. Я видел это по ее поджатому хвосту, по вялой походке.

Вот она вышла из прямоугольника света и пропала, сначала исчезла голова, потом спина, потом мелькнул и пропал хвост. Но я знал: она здесь — по скрипу снега, по ее дыханию.

Из открывшейся двери вдруг хлынул поток света — на пороге появилась Сия:

— Погоди, Кур. Не уезжай. Думаешь, я хочу воевать?

Как она была красива! Яркий свитер обтягивал хрупкую фигурку. Узкие брючки из кожи тюленя и меховые сапожки — не девочка, а статуэтка.

— Ты слушаешь меня. Кур?

— Да, да, конечно.

— Оставайся. Сегодня выступает шаман, а утром поговорим.

— Шаман?

— Да. У нас теперь есть шаман. Как у наших далеких предков, как в добрые старые времена.

«Шаман? Это что-то новенькое», — подумал я.

— Хорошо. Я остаюсь.

Мечта-трава

Выступление шамана состоялось в огромном чуме, на том самом месте, где он и раньше стоял. После того как я подарил чукам прекрасные теплые домики, в нем уже никто не жил. Его использовали как кладовку для старых и ненужных вещей. А теперь, стало быть, вот как все обернулось!

Несмотря на костер, который горел в центре чума, было очень и очень холодно. Около костра возвышался помост, наверное, здесь и должно было состояться выступление шамана. По краям чума, на столбах, источая запах горелого жира, дымили светильники. Никто не снимал одежды. И старики, и молодежь садились прямо на голую землю. Многие курили. Я с трудом поборол у чуков эту пагубную привычку, а теперь, значит, взялись за старое. И где только они достают табак?

— Почему нет света? — спросил я.

— Какого света? — переспросил меня старик лет тридцати, тридцати пяти. (Да, так рано здесь старились. Я стал снабжать чуков лекарствами и витаминами, и процесс старения удалось замедлить. Но не все чуки соглашались глотать таблетки. Многие предпочитали жить по-старому.)

— Ну, света… Лампочек, электричества.

— Электрический свет от сатаны, — ответил старик. — Наши предки жили без него, и мы будем жить. Без ваших проклятых лампочек.

— Почему проклятых?

— Когда их нет — все хорошо, а стоит зажечь… И руки грязные, приходится мыть, и одежду чистить… Нет, лучше без лампочек.

— Дело не в лампочках, — сказал я. — Надо, чтоб всегда было чисто. При чем здесь электрический свет?

Но старик вместо ответа выпустил мне в лицо струю дыма.

У меня закружилась голова:

— Что вы курите, табак?

— Это не простой табак, это «мечта-трава». Покури, узнаешь.

И он протянул мне изгрызенную трубку. Неужели это та трава, из-за которой столько несчастий? Из-за которой люди сходят с ума, совершают преступления, выбрасываются из окон?

— Ну? — переспросил старик. — Будешь курить или нет? Она дорого стоит, зачем зря горит?

По его лицу гуляла блаженная улыбка. «Да, дело табак! Придется начинать все сначала». Напряжение возрастало, чуки запели печальную заунывную песню:

Тундра, тайга…

без конца и без края…

А солнца не видно…

и ночи длинны…

Ах, север наш север.

Ледяная пустыня…

Замерзнешь однажды —

поймешь красоту…

Всех слов я не запомнил, привожу лишь некоторые.

Чуки покачивались в такт песне, завывали, на их лицах появилось блаженное выражение.

И тут раздались звуки бубна, и на возвышение выскочил шаман. В маске дракона,