И вот представьте… Едем мы себе едем, песни поем. Я пою, Шара подпевает. Примерно так:

Мо-роз и зве-езды,

Дее-нь чу-удеееесныыый.

Ах, этот север Край пре-елестный…

Шара мне подпевает:

Га-ав га-аааааа-ав, га-ав гав-гав-гав,

Га-ааааав…

Как вдруг… Слева от нас… метрах в двадцати-тридцати… раздается жуткий треск… ломается лед… и в воздух взлетает Харра. Она летит в нашу сторону… Страшная пасть широко раскрыта, вот-вот она обрушится на нас всем своим телом и всеми зубами.

Конечно, я забыл про свой гарпун, про все на свете, дернул от страха поводья… сани метнулись вправо. Харра пролетела совсем рядом, мы чудом не угодили ей в пасть…

От ужаса мы понеслись с жуткой скоростью. (Не очень хорошо сказано: «от ужаса… с жуткой скоростью…» Но я так испугался, что и сейчас дрожу и лучше просто не могу придумать, пройдет время, может, тогда.) Но вот снова раскалывается лед, и снова вверх взмывает Харра, правда, теперь мы начеку. Мы резко уходим влево… Харра опять промахивается.

Не могу описать, с каким нечеловеческим воем в третий раз она вылетела из-подо льда и взмыла в воздух. Каким огнем полыхали ее глаза, как сверкали зубы. Если б мы ей попались, ничего бы от нас не осталось, ни рожек, ни ножек.

Но мы уже неслись к берегу… Сани уходят в снежный сугроб словно в глубокий туннель. Теперь мы в безопасности, тут раздается жуткий грохот — это Харра падает где-то рядом. Земля под нами треснула… И мы летим куда-то вниз…

Питер-дак

Мы оказались в огромной пещере, в полной темноте. Как я догадался, что пещера огромная? Ведь в темноте ничего не видно. Отвечу — по эху. Эхо от нашего падения раздалось не сразу, а с опозданием. Секунды три оно шло до нас, не меньше. Сначала мы грохнулись — ба бах! И только через несколько секунд мы услышали отраженное от стен пещеры эхо: «ба-бах». Я ощупал себя — цел. А Шара? Бедная собачка от ужаса не могла говорить, только тряслась мелкой дрожью.

— Не бойся, — сказал я. — Все уже позади.

— А я и н-не б-боюсь.

— Не что?

— Не б-боюсь.

— Это и видно. То есть — это и слышно.

Я погладил Шару по меховой головке, достал из своего строительного полушубка походный фонарь, включил… Пещера оказалась еще больше, чем я ожидал. Стены так далеко друг от друга, что хоть в футбол играй, рисуй ворота и играй. А что там наверху, на потолке? Как только я направил луч света вверх, раздался пронзительный писк — оказывается, под сводами пещеры жили летучие мыши. Я никогда не видел столько летучих мышей. Они жалобно пищали, закрывали глаза крыльями — летучие мыши живут в полной темноте, свет фонаря их здорово напугал.

Я убавил яркость своего фонаря, летучие мыши стали успокаиваться и с любопытством поглядывать на нас из-под перепончатых крыльев. Раньше я не очень любил мышей. (Это я про обыкновенных мышей говорю, с летучими я никогда не сталкивался.) Но чем мыши, например, хуже белок или зайчиков? Если приглядеться, они очень на них похожи. Как-то у меня завелись два малюсеньких мышонка. То ли их мама бросила, то ли они сами убежали и заблудились. Я сделал для них домик из коробки от торта, поил молочком, сыпал им хлебные крошки. Мышата привыкли ко мне, перестали бояться, стали вылезать из своего домика, бродить по комнате. Однажды я застал их за поеданием моей рукописи. Они грызли ее с таким наслаждением, что я сразу понял, какое гениальное произведение сотворил. Я не позволил мышатам доесть мое творение до конца и побежал в редакцию. Там мое предположение не подтвердилось. У издателя был дурной вкус. Он предпочел моей рукописи бутерброд с ливерной колбасой.

Летучие мыши были не менее любопытны, чем мои мышата. Когда мы играли в шахматы, они слетались, садились мне на плечи. Одни болели за Шару, другие, более умные и симпатичные, — за меня. А мы все играли и играли с Шарой в шахматы, ожидая, когда нас спасут. Но нас почему-то не спасали. Да и кто нас мог спасти? В конце концов я понял, что надо самим спасаться. Тем более, мой походный фонарь стал гаснуть. И настроение тоже. Фонарь гас — разрядились батарейки, а настроение гасло, потому что никто нас не спасал. Да, неважные наши дела.

Летучие мыши понимали наше состояние. Они о чем-то пищали — видно, советовались. Ни Шара, ни я не понимали их птичий язык.

Потом они куда-то улетели и минут через двадцать вернулись. Но не одни. В тусклом свете фонаря я разглядел странное существо, очень похожее на большую летучую мышь. Как вы думаете, кто это был?.. Ни за что не догадаетесь… Это был маленький первобытный птеродактиль, каким рисуют его на картинках про доисторическую жизнь, когда по земле гуляли огромные динозавры, а в воздухе летали зубастые птеродактили. Но в отличие от них, этот был совсем не страшный, очень грустный и очень маленький, не больше совы.

Птеродактиль что-то сказал… К счастью. Шара его поняла. Его язык был похож на язык наших ящериц.

— Он сказал «Здравствуйте!» — перевела мне Шара.

И птеродактиль поведал нам грустную историю своей жизни. Все родные и близкие его давно умерли, вот почему он живет здесь с летучими мышами. Они напоминают ему далеких предков: папу, маму, братьев и сестер. Он последний представитель той доисторической жизни. Потом он рассказал нам, как жили в те далекие времена, как появились первые люди, очень древний народ, от которого произошли и чуки, и куки. Да и мы с вами, обыкновенные люди, тоже произошли. Его рассказ я приводить не буду. Кто захочет, может прочитать его в другой книжке, я обязательно ее напишу, если вы попросите. Мы выслушали рассказ Питера-дака (так звали нашего знакомого) с большим вниманием. И по причине вежливости (нельзя перебивать рассказчика), и по другой причине (уж очень было интересно). Питер-дак сказал, что знает, где выход из пещеры, и обещал нам его показать. Мы очень обрадовались и пригласили всех на прощальный банкет: поужинать с нами, или позавтракать, или пообедать — в пещере мы потеряли счет времени. И стали собираться в дорогу. Большую часть продовольствия мы оставили нашим новым друзьям — вдруг кто-то еще к ним провалится.

Питер-дак