притащил. Прими, мол, Олюшка, красавица наша. Ну, а у меня ком в горле, ничего ему ответить не могу. И Владимира в хоромах не было, как на грех. Что деять? Усадила его за стол, шубу в терем челядинке отнести велела. Сижу напротив него, дрожу, не ведаю, как быти. И внезапу, вдруг возьми да ляпни ему: помнишь, мол, князь, как в гриднице у Маркольта Войшелга ты обхаживал. Вздрогнул Лев, очи потупил, и хрипло так, тихо отмолвил: «Ужель, Олюшка, до скончания лет вы мне смерти одного злодея не простите?» II, Альдона, столь сильно меня слова сии возмутили, что встала я со скамьи да и накричала на него. А он, поверишь ли, сидит, не шелохнётся, токмо очами косит да зубами скрипит. И нахохлился, яко гриф. Выслушал меня, а потом говорит: «Хоть ты меня прости, красавица. Не стерпел я».

И что ж? Прост ила ты? — усмехнулась Альдона.

— Ты ж ведаешь: сердобольная я. Едва не разревелась. Потом Изяславу ему принесла, показывала. После раскланялся Лев, ушёл. И на прощанье сказал: друзьями, мол, с тобою отныне будем. Родичи, ближники как-никак. А время нынче смутное: мунгалы, ляхи, мадьяры на земли волынские зарятся. Тако вот.

«Неспроста енто. Верно, лихое замыслил Лев. Что у него на уме?» — простучала в голове Альдоны тревожная мысль.

Ей стало страшно за себя, за Шварна, за дочь.

Ударив боднями иноходца, она первой въехала в ворота Холма.

41.

За слюдяным окном в свинцовой оплётке стоял унылый предзимний вечер. Тихо падал пушистыми хлопьями снег. В каменных хоромах боярина Маркольта было темно и сыро. Свечи мерцали переливчатым тусклым светом в ажурном украшенном золотистыми травами и цветами трёхсвечнике. Хозяин, низко склонившись над столом, вслушивался в слова сидящей напротив Констанции. Княгиня говорила сиплым шёпотом, чуть слышно, порой шёпот её переходил в свистящие, как зимняя пурга, звуки, она некрасиво кривила свой большой рот с редкими чёрными зубами. Сухая, жилистая, с постным вытянутым острым лицом, облачённая в чёрные одежды, она походила на игуменью женского монастыря.

— Помни, Маркольт! — зловеще шептали тонкие змеиные уста. — Если ты не исполнишь моей воли, всем станет известно твоё прошлое. Грамота магистра будет доступна для многих людей. А тебе бы не хотелось, чтобы о ней кое-кто узнал.

— Что ше ты хочешь, косутарыня? — спросил напуганный немчин. Руки его дрожали от ужаса.

«Господи, опять, опять какое-нибудь тёмное дело! Ах, зачем я был так доверчив?! Она была молодой, красивой, нежной когда-то, я увлёкся ею, в этом была моя ошибка. Страшная ошибка! Вот теперь она превратилась в безобразную, гадкую старуху, и она играет мной, как тряпичной куклой. Она и её муж. И нельзя ни отказаться, ни отговориться. Или выполнять её желания, или погибнуть! Третьего для меня нет!»

— Я хочу быть великой княгиней Галицкой и Холмской! Слышишь, Маркольт?! — сипела у него над ухом Констанция. — Хочу Литвой владеть и всей Русью Червонной! Польшей и Подолией! Не могу смотреть на эту Альдону! Она молода, красива, богата, в её руках — власть, большая власть! Её муж Шварн — дурак! Им можно помыкать, как лошадью. Кроме того, он хил, часто болеет. Вот если бы с Шварном что случилось... На ловах, или если бы он расхворался... Тогда бы эта отвратительная девчонка потеряла бы всё! Тогда Лев сел бы на галицкий стол. И я бы стала великой княгиней! Не в Перемышле бы в каменных стенах взаперти сидела, а на троне, во дворце светлом, со стеклом богемским, с зеркалами серебряными. Послы бы из дальних стран предо мной колена преклоняли, бояре бы слова мои ловили, как воробьи хлеб.

Маркольт смотрел на неё с нескрываемым страхом. Щёки княгини были прикрыты чёрным платком, но всё же немчин разглядел на лице её тёмные бугры, язвы и коросты. Опух и утолщился нос, на глазах не было ресниц, говоря, она сильно щурилась. В палате стоял резкий запах арабских благовоний, которыми душилась Констанция, стараясь заглушить исходящее от язв зловоние.

«Она больная, прокажённая! Надо будет потом палаты окурить непременно! Одной ногой — в могиле, а всё одно — о земном мечтает! А если потянуть время, сказать: выждать надо, опасно? Что ж она, не поймёт?»

Маркольт молчал. Всё тело его сотрясала мелкая дрожь.

— Что, если на охоте, стрелу пустить? — спросила Констанция. — Подыщи человека. Кого-нибудь из бояр, Шварном обиженного. Или холопу пообещай вольную.

— Опасно, сфетлая княкиня, — пробормотал Маркольт. Он опасливо озирался, словно боясь, что его слова могут услышать. — На охоте критни стерекут ефо.

— Тогда не так сделаем. Правда ли, что после недавнего лова Шварн простудился и хворает?

— Прафта, сфетлая княкиня.

— Вот что, Маркольт. Слышала я, есть в Холме одна старуха, которая разбирается в ядах. Найди мне её.

— Сачем она тепе?

— Не задавай ненужных вопросов, боярин, — криво усмехнулась Констанция. — Я поселюсь пока в женском монастыре, за городом. Буду лечиться от своих болезней. Как найдёшь старуху, пошлёшь мне грамоту. Всё ли понял?

— Та, сфетлая княкиня.

— Вот и хорошо. И помни о письме магистра, мой бывший возлюбленный, — сказала с издёвкой княгиня.

Запрокинув голову, она залилась скрипучим, противным смехом.

Маркольт в ужасе заметил, что шея Констанции была сплошь покрыта коростами. Такие же коросты вперемежку с красновато-бурыми пятнами и рубцами виднелись у неё на пальцах руки, неосторожно выпростанной из-под долгого, широкого рукава одежды.

— Что, страшно смотреть? — прохрипела княгиня. — Да, боярин. Я скоро умру, верно. Но хочу успеть... Успеть насладиться властью. — Она поднялась с лавки. — Возьми свечу. Проводи меня через чёрный ход. Не хочу, чтобы меня видела твоя челядь.

Маркольт поспешно схватил со стола трёхсвечник и отворил боковую дверь.

42.

В тревоге и отчаянии, обхватив руками голову, Маркольт одиноко сидел в одной из просторных зал своего дворца. Чуял старый немчин: рушится вокруг него доныне устойчивый порядок жизни. Снова оказался он вовлечён в опасную игру страстей. Богатство, положение, влияние — всё уходило, таяло на глазах, будущее казалось зыбким, непрочным, он как будто качался на волнах судьбы, не зная, как теперь ему быть и что предпринять. Цепкая, вся в струпьях, когтистая лапа тянула его ко дну, стискивала железной хваткой за горло, он, как наяву, слышал сиплый голос и глухой отвратительный хохот Констанции.

Один раз