а структурные подразделения называются группами и отделами). Еще меньше шансов было предвидеть, что Ольга с Олегом снова окажутся работающими под моим руководством, а я ухитрюсь доработать до 18 лет американского стажа.

Но это все потом. А пока, поскольку грин-кард не дает никаких социальных или финансовых гарантий, для заключительного интервью в Посольстве нужно было либо сослаться на спонсора, либо показать значительные деньги, либо предложение на работу, что и решил контракт с «Hanna Steel”.

Проводы в АНХ

Я ездила прощаться со своими ребятами в Чермете (Олег еще был там и переехал в США через год), с Иваном Михайловичем Бортником, с Валерием Александровичем Воронцовым. Специально зашла попрощаться с Абел Гезовичем Аганбегяном. Чувствовала себя виноватой, что бросаю Инкубатор и Центр в непростой момент, тем более, что надежный во всем Саша Петруненков принять на себя руководство отказался. Но никто меня не попрекал, все понимали непростую ситуацию с критическими словами «внуки» и «возраст».

В АНХ мне устроили очень теплые проводы. Друзья помогли отвозить бесчисленные ящики с книгами для сдачи в багаж.

В аэропорту Шереметьево нас куда-то отодвинули в отдельную очередь «выезжающих на постоянное жительство». Юра пытался возражать (для нас это было неочевидно), но спорить было безнадежно.

По прилету в Чикаго, в паспортном контроле чиновник посмотрел на толстый пакет с моей фотографией на обложке и отсадил нас в сторону. Взяли отпечатки пальцев, поставили печать в паспорте с отметкой о праве на работу и номером будущей грин-кард и разрешили получить чемоданы, которые летели с нами.

Там за барьером, отделяющим багажное отделение от выхода в город, меня ждала моя совсем новая, не наша жизнь.

Продолжение-приложение

Ох, сколько я знаю и как это трудно забыть.

Максим Горький – из письма к Леониду Андрееву

Вместо введения и как бы обоснование продолжения

Реакция на мою попытку описать мою нашу жизнь была довольно разной. Женя Шур воскликнул:

– Как тебе удалось столько вспомнить за такой короткий срок?

А я ничего не забывала. Другое дело, что некоторые факты я запомнила с ошибками и ничего ни с кем и ни с чем не сверяла, потому что, во-первых, спешила (боялась потерять решимость предъявить написанное), а во-вторых, хотела избежать какого бы то ни было влияния на смысл предлагаемого вашему вниманию.

Вадим Раховский в ожидании получения книги (мой звонок застал его в Швейцарии, где он работает и где, по совпаденью, оказались вскоре мы с Юрой, убедиться, что он не меняется с годами) с присущей ему прямотой спросил, много ли в книге вранья. Так и спросил: «вранья».

Я ответила, как есть:

– Вранья нет совсем, но есть умалчивания.

Другой любитель прямых (я не сказала «грубых») выражений, Володя Левит, отметил:

– Что хорошо, я не заметил никакого вранья.

Понятные умалчивания определялись соображениями такта по отношению к конкретным лицам или были вызваны принятыми заранее ограничения объема. В результате второй причины «умалчиваний» не только ряд интересных и важных эпизодов оказались «за скобками», но и ряд лиц, с кем много общалась, и которые справедливо сочли себя «обойденными».

Сумма этих обстоятельств: желание исправить небольшие, но иногда важные неточности, а также добиться пропорционального отражения различных людей и событий в моей и более широкой нашей жизни – подвигнула меня на продолжение ранее написанной книги.

Я помещу эту небольшую вторую книгу на моем web-site, сделав доступной всем желающим, вместе с первой книгой, в которой исправлены опечатки и грамматические ошибки, вроде тех, на которые указал Витя Листов: искренне не знала, например, что в русском языке нет слова «младше».

Среди других неточностей выяснилось, что редакция «Стали» была не на пятом, а на четвертом этаже, а Герман Бройдо перешел из «Стали» не в «Московскую правду», а в «Ленинское знамя», где внештатно работал и Виктор Листов (не в газете «Труд», как думала я), так что оказалось, что они знали друг друга.

Больше всего претензий ко мне было у моих родственников, и именно с этой части исправлений я и начну.

Истоки семьи Фонштейнов

Родственники со стороны Фонштейнов высказали мне свои претензии к неточностям, относящимся к ссылкам на семью, но я своей вины не вижу.

Во-первых, все замечания поступили от тех, кто имел доступ к усопшим старшим. Я такого была лишена, а из слышаного в испорченном телефоне возникали довольно путаные и противоречивые идеи – например, относительно причин возвращения дедушки из Америки (то ли он овдовел, то ли развелся с первой женой).

Я поняла, что родне не нравится мое подчеркивание принадлежности старших (бабушки и дедушки) Фон-штейн к ремесленникам. Однако, после тщательного перетряхивания папиного архива, я нашла сложенный вдвое листок бумаги, исписанный с двух сторон аккуратным папиным почерком под общим названием «Автобиография» (по-видимому, при поступлении на работу). Там было четко написано «Родители мои были ремесленниками (обойщиками мебели)». Он явно помогал им, научился ремеслу, и на всю жизнь это было его хобби – перетяжка пружинных диванов.

К сожалению, изучение этого листка подтвердило пару неточностей в моем тексте, которые я исправила в окончательном варианте. Одна из них, из папиного документа; «Мы переехали в Москву в 1927-м году» (я почему-то была уверена, что обе семьи переехали в том же 1922-м году).

Другая неточность – мне почему-то помнилось, что папа с мамой оба жили не в самом Киеве, в то время как Эдик помнил, что его мама родилась именно в Киеве. Это же я нашла и у папы («родился в Киеве»). Мне было непонятно, как во времена черты оседлости, которая не должна была позволять евреям жить в Киеве, если они не имели высшего образования или были купцами первой гильдии, по крайней мере, папа и тетя Софа (соответственно в 1910 и 1908) родились в Киеве.

Оказалось (интернет), границы черты оседлости менялись, и Киев то входил, то был исключен из нее. При этом во все времена в определенных районах Киева разрешалось проживать практикующим ремесленникам, подтверждающим свою квалификацию документами.

В уже изданной книге мне хотелось подчеркнуть, что хотя дедушки и бабушки были простыми и не очень образованными людьми, они сумели привить тягу к образованию своим детям. Однако Лена Блинкина (дочь моей двоюродной сестры Лили) считает, что я недооценила дедушкин интеллект, что он писал стихи, юмористические рассказы и переписывался с Шолом-Алейхемом. Этого я точно не знала, но запомнившееся, что он