Шрифт:
Закладка:
— Трофим Денисович Лысенко — это тебе не крючок?
— Так вот слушай! Выяснилось, что мы всё-таки наступили на чью-то больную мозоль. Причем крепко наступили. Даже Гена не пришел, у меня на столе только гранки появились. Я слежу за продвижением материала, и мне приносят осторожную правку Селезнёва. Я беру эту правку, иду к нему и говорю: «Гена, этот материал совершенно невозможно править. Потому что всё выстрадано, и всё вымерено, мы над этим сидели месяц. Ты убираешь этот абзац — и всё остальное становится непонятным. Потому что вот в этом, например, сокращении — как раз мотив поведения Трофима Лысенко». Он: «Ты понимаешь, утверждают, что Трофим Лысенко вообще ни в чем не повинен». Я: «Вполне возможно, что Лысенко Вавилова лично руками в тюрьму не заталкивал. Но это не значит, что он не повинен».
Смотрю, Гена бледный. Я чувствую, что там рука водит сильная, из ЦК КПСС, конечно. Рука довольно серьезная. Я думаю, что это был один ужасный человек, бывший главный редактор общесоюзного журнала. Не помню его имени. Мы с ним несколько раз сталкивались.
Гена, чего я никак не мог понять, тайно берет гранки и везет в ЦК партии. Потом он приезжает, приходит ко мне с этими гранками. Полматериала выкинуто. Но он уже не скрывает, что это не он выкинул.
Я говорю: «Во-первых, мы поссоримся с лучшим журналом, самым передовым интеллектуальным журналом на сегодня, — „Природа“. Во-вторых, мы обидим всех добрых людей, связанных с именем Николая Ивановича Вавилова. Тут надо решиться. Или мы всё оставляем, и вы получаете по загривку, или я получаю, — кому придется. Или тогда отказываемся печатать. Потому что в таком виде это не может быть напечатано».
Гена мне отвечает: «Я ничего не могу поделать, ты же понимаешь, что это не моя правка».
Я говорю: «Тем более. Скажите, что вы собрали совет редколлегии, что мы это обсудили».
«Но я же не собирал редколлегию».
Я говорю: «И не надо. Потому что редколлегия в большей своей части ничего не знает в этом конфликте. Надо поверить в то, что нас никто не опровергнет».
«Вот это существенно, — сказал он мне. — Что это всё точно. А если мы всё-таки получим опровержение?»
Я говорю: «Будет очень интересно. Пусть попробуют написать. Я не вижу никаких аргументов, которые могли бы опровергнуть нашу версию по Вавилову».
Гена ходил, курил как паровоз. Ходил в буфет. По-моему, выпил.
— Это ты зря, Юра. Наверное, он кофе выпил. Кофеманом был.
— Не знаю. А может быть, и коньячку? Газета стоит, не двигается. Именно эта полоса стоит. Еще до выпуска есть время, но полоса стоит. Ее никто не трогает. Наконец он приходит и говорит: «Ну и пусть дадут по загривку».
Я говорю: «Ну и правильно».
И мы опубликовали Владимира Полынина, не внеся ни единой правки.
Второй инцидент с этим же ЦК. Это я тебе напоминаю о том, что Гена просто нормальный человек. Нормальный в нашем понимании.
Поворот сибирских рек. Вот поворачивайте реки — и всё. Даже у нас в редакции есть люди, которые за поворот рек. Гена в суете. Наконец приходит и говорит: «Ну хоть кого-нибудь мы можем найти — авторитетного человека?» Я говорю: «Давай возьмем академика Яншина. Вице-президент Академии наук СССР, главный эколог в стране. Вот и пусть скажет — поворачивать или не поворачивать?»
Яншин лежит с приступом в Кремлевской больнице. Я разбиваюсь в пух и прах, проникаю в эту Кремлевку в палату к Яншину. Александр Леонидович — благо это сибирский академик и меня знает как облупленного еще по собкоровским временам. Другого и не пустили бы к нему в эту Кремлевку.
Он мне говорит: «Может быть, я умираю».
Я говорю: «Пока еще этого не случилось, слава Богу, мы должны сказать „нет“ повороту рек».
«С удовольствием», — сказал Яншин.
И наговорил мне на диктофон. Яншин очень серьезный ученый, и это были одни аргументы «против». Три колонки на второй полосе! Я прибегаю — Гена с удовольствием всё это читает. Мы ставим все три колонки.
Вдруг мне из цеха звонят мои шпионы и говорят: полматериала вычеркнуто. Я говорю: «Кем?» — «Селезнёвым». — «Как же? Он уже прочел, уже одобрил».
Иду к Селезнёву. Селезнёв смотрит в стол. Я понимаю, что это не Селезнёв. И он глаз не поднимает. Потому что ему ужасно неловко. Он уже это прочел, уже сказал «да». Потом: он знает, какими силами это досталось! Он знает, что я воевал в Кремлевке, со всеми ругался, наконец, проник в палату, уговорил Александра Леонидовича, и он в тяжелом состоянии выдал нам это интервью!
— И какими же аргументами ты его убедил?
— Я даже его не убеждал. Я ему сказал: «Чье было задание? Твое. Повернуть реки или не поворачивать реки вспять».
При этом я знаю, что кто-то из редакции, конечно, позвонил в ЦК. Всюду осведомители. Мы никогда этих людей не отыщем и не узнаем, кто это. Ну не Гена же сам позвонил в ЦК, прочитав материал и одобрив его? Об этом смешно даже думать. Но кто-то позвонил. Кто-то сообщил. Я думаю: хорошо, но как же мне его убедить?.. Я уже боялся за здоровье Александра Леонидовича. «Комсомолку» читали все. Мы не сможем сделать так, чтобы он ее не получил. Он ее получит. Что он подумает? Я говорю: «Слушай, это уже репутация и газеты, и наша личная».
Я стал думать, кого подключить. Звоню Сергею Павловичу Залыгину и говорю: «Выручайте». Он главный редактор журнала «Новый мир».
«А что случилось?» — спрашивает Залыгин.
«Вынудили взять интервью у Яншина…»
«Да, он большая умница».
Я говорю: «Да, но вот у большой умницы кто-то целые абзацы вычеркивает. И главный редактор в сомнениях».
Залыгин сказал: «Да я ему сейчас позвоню».
Он тут же позвонил Селезнёву. Селезнёв чего-то там расспрашивал, откуда, дескать, вы знаете, Сергей Павлович? На что тот сказал: «У меня есть свои осведомители, я в курсе».
Наконец приходит Селезнёв, говорит: «Кто-то наябедничал Залыгину». Я отвечаю: «Какие свиньи в коллективе!»
Залыгин посеял в Селезнёве сомнение, когда сказал ему: «А вот есть издание, которое никогда не следует пожеланиям вышестоящих органов, — это мне уже сам Сергей Павлович потом рассказывал. — И ничего не случается. Потому что все уже осведомлены об этом. Это же огромная кампания на всю
