Шрифт:
Закладка:
Все эти детали не имеют значения, когда речь идет о понимании «Войны и мира». Но для меня они были очень важны с точки зрения очеловечивания автора книги с такой монструозной репутацией. Речь об отделении гения от человека. Обнаружение разрыва между той идеальной жизнью, к которой призывает Толстой, и реальной жизнью, которую он прожил, было для меня большим утешением. Моя первая зависимость от «русскости» была вызвана «Анной Карениной» — именно она подсадила меня на романтические «большие идеи», вытащившие меня из тесной тюрьмы моего детства и семьи, которая, судя по всему, ничего не хотела знать о своем месте в мире. Со временем эта новая идентичность рассыпалась в прах и оказалась такой же выдумкой, как любой русский роман. Но все же, вернувшись к «Войне и миру» уже взрослой, с собственными детьми и новой семьей, которую я построила для себя сама, я поняла, что эти истории и философские концепции «закрепили» меня как личность — и в смысле «сборки и монтажа» (осознание того, что и у других людей, даже у Толстого, все крайне непросто, всегда приносит большое утешение), и в смысле «фиксации», закрепления моей идентичности. Я никогда не стану прекрасной драматичной женщиной (хотя я, кажется, подсознательно способствовала появлению пушка над своей верхней губой, который наверняка вызвал бы у Толстого дикий порыв страсти). Я никогда не привлеку внимание мрачного красивого незнакомца на занесенной снегом железнодорожной станции. Я не русская и никогда ей не буду. Но мне комфортно со своим «я», которое любит истории и находит в них утешение.
Чем больше я погружалась в свою семейную жизнь, тем больше она отдалялась от России. Кроме того, я поняла, что, затрачивая столько энергии на поиск идентичности, я лишалась того, что меня на самом деле интересовало в жизни. После того письма от канадского родственника все разрешилось — пусть даже я в результате почувствовала свою незначительность. Желание быть другой, желание «доказать» что-то о своих корнях было с моей стороны глупостью. Я приобрела зависимость от погони за мечтой. Внезапно наступило отрезвление. Мне, конечно, больше нравилось иметь возможность ввернуть: «Не знаю, откуда происходит фамилия. Вполне возможно, что я русская…» В общем, урок «Войны и мира» оказался для меня весьма кстати: единственное в жизни, что по-настоящему важно, — это радоваться тому, что у тебя есть и что ты из себя представляешь.
Тем временем мой очень английский муж занялся поисками любой доступной информации о моих предках. Было ли это вызвано его собственным любопытством или эмпатией ко мне — не знаю. Думаю, было и то, и другое. Как ни странно, сама бы я ни за что не стала искать официальные документы и переписные листы, поисками которых он занялся. Я теперь знала достаточно. Я знала, что канадский родственник не ошибся. Его информацию подтвердили многие люди. Значит, так оно и есть. У меня не было особого желания выяснять что- то еще. Мои фантазии были опровергнуты, и я хотела поскорее обо всем этом забыть.
Саймон же за несколько лет восстановил значительное количество фактов. Согласно переписным листам, Гершон Гроскоп появился в Стоктоне-он-Тис в 1861 году. Его отца звали Ашкель. А одного из своих сыновей Гершон назвал Леви, что на иврите означает «присоединенный» или «прикрепленный». (Я до сих пор нахожусь в изумлении от того, что слово «еврейский» за все мое детство не прозвучало ни разу.) Леви был моим прадедом и умер за несколько лет до моего рождения. Мой отец видел его в детстве. Я вряд ли когда- нибудь узнаю, что заставило Гершона покинуть Лодзь, почему он выбрал именно Англию, а не любое другое место, и почему по приезде он по сути немедленно перестал быть евреем, женившись на молодой англичанке и оборвав тем самым женскую линию. Мы не знаем, от чего или к чему он бежал в 1860-х. Он уехал из города с населением 15 000 человек, которое к началу Второй мировой войны выросло до 500 000, из которых 200 000 человек были евреями. Когда советская армия освободила Лодзь от нацистов в 1945-м, в живых оставались только 877 евреев. Возможно, никого из потомков Гершона эти события не коснулись. Возможно, все они к тому времени уехали вслед за ним. Но я часто об этом думаю.
Жизнь иммигранта Гершона в Англии точно не была легкой — поначалу он был старьевщиком. Уважение к торговле стало фамильной чертой: дед очень гордился своей бакалейной лавкой. У меня есть фотография конца девятнадцатого века, на которой какие-то мои родственники торгуют на рынке нугой. Я часто задумываюсь о том, говорили ли Ашкель и Леви на идише, языке их отца и деда. Мой дед ничего такого не знал, хотя бабушка говорила, что ее свекор, Леви, иногда что-то бормотал себе под нос на каком-то непонятном языке и носил ермолку. Не знаю, запомнила ли она это как что-то необычное или вспомнила только тогда, когда очевидная правда была наконец произнесена вслух. Но точно могу сказать, что никто никогда не обсуждал ничего такого до получения письма от канадского родственника. В свете моего полного энтузиазма, но совершенно беспорядочного поиска собственной идентичности сама фамилия Гроскоп оказалась замечательным примером номинативного детерминизма. Знающий идиш приятель как-то рассказал мне, что Гроскоп («большая голова») может означать самые разные вещи: наглец, самовлюбленный, мозговитый, интеллектуал. А может означать и просто «глупец». То есть мое имя целиком можно перевести как «Бойкий Болван». Как это символично.
Через много лет после истории с канадским родственником я сумела восстановить еще один фрагмент своего пазла. Я знала, что русский язык притягивал меня из-за литературы и из-за моей странной фамилии. Но я никогда не могла понять, почему именно русский. Почему? Откуда это взялось? В частности, непонятно, что сподвигло меня прочесть «Анну Каренину». Никакой реальной причины не было. Почему я не решила, что у меня голландская фамилия, не заинтересовалась, скажем, Рембрандтом и не решила стать художницей? (Это было бы примерно настолько же осмысленно, как то, что я сделала на самом деле.) Гораздо позже, в разговоре с отцом, я выяснила, что у моих деда и бабушки, когда они жили в своей лавке —
