Наступило девятнадцатое августа – день Преображения Господня или как называли его поселяне, Яблочный Спас – большой христианский праздник. В этот день я должен был принять постриг. Отец Окимий к этому времени немного окреп и уже не только поднимался с постели, но иногда приходил в лабораторию, однако проводить праздничные богослужения в храме уже не мог и почти не выходил из обсерватории. Видимо, чувствуя свою скорую кончину, духовником моим он назначил отца Ануфрия. Я помнил этого седого старца с лучистыми глазами ребёнка по нашей с ним встрече, когда я впервые пришёл в монастырь. Тогда он мне сразу понравился. Маленький, худой, с белой бородой до пояса, но быстрый, он словно всё время спешил куда-то, сильно сутулясь и опираясь на клюку. Сначала облик его, сгорбленный от постоянной работы, и большие натруженные руки со взбухшими тёмными венами, вызвали у меня жалость. Но взглянув в его глаза, чистые и спокойные, как летнее небо, смотревшие так по-доброму, как может смотреть только друг или родной любимый человек, забываешь о жалости, а проникаешься ответной доброжелательностью и тихой радостью. Сразу становилось понятно, почему монахи именно его выбрали на должность духовника монастыря: только такому человеку могла быть доверена тайна исповеди.

Сегодня после литургии я должен был исповедаться, причаститься и принять постриг, что меня сильно нервировало. Вот взять, к примеру, исповедь. Нет, не то чтобы мне был тяжёл суточный пост, который предшествовал ей и причащению, но совершенно не было желания изливать свою душу перед незнакомым человеком. Даже перед таким доброжелательным, как отец Ануфрий.

«Идиотизм какой-то, – думал я, – перед каким-то монахом нужно каяться в грехах, просить о прощении. Смех, да и только! Как будто у него своих грехов нет. Посредник, ха! Так я и перед любым могу покаяться. Какая в принципе разница? Выпил вина, поел хлеба да и поговорил „по душам“ – вот тебе и причастился. Ерунда, какая-то. Раскаяние показное получается, а оно должно быть в себе, только тогда оно искреннее. И потом, если у меня такое отношение к исповеди, то готов ли я вообще к постригу? Хотя отец Окимий прав, времени мало».

Выехали мы с Герасимом с утра пораньше. Он вызвался доставить меня в монастырь, да заодно навестить Глашу, отвести ей кое-что из припасов на прокорм своего обалдуя, как он любя называл сына, у которого скоро начнётся последний выпускной учебный год в монастырской школе. За время моей ссылки мальчик стал уже вполне взрослым парнем. Из послушного двенадцатилетнего пацанёнка вырос в крепкого пятнадцатилетнего парня, очень похожего на отца и уже заглядывающегося на Аню, дочку Глаши, как сетовал Герасим. Я видел девочку только один раз, когда она чуть не погибла в склепах, и чудом осталась в живых.

– А что Герасим, как Митрий? Ему последний год в школе, и куда потом?

– Куда, куда, – проворчал Герасим, видимо, я задел его больное место, – на Кудыкину гору.

Я помолчал, но любопытство разбирало меня. Вот скажите, куда податься пятнадцатилетнему парню, закончившему монастырскую школу, если у него не лежит душа к жизни монаха? А судя по тому, что я знал, у Митрия очень даже не лежит душа: как, смеясь, рассказывала Люсенька, ни одна уже поселенка-мать прибегала к Герасиму жаловаться на Митрия, который зацеловал всех девчонок в округе. Но девчонки девчонками, а парню дальше учиться надо.

– Ему бы дальше учится. Он же мечтал астрофизиком или доктором стать?

– Астрофизиком, – хмыкнул Герасим, – куда учиться-то? В университет Наукограда после десятилетки и испытания берут. Да и программа должна быть обычная как в элизиях, а не церковно-монастырская. После нашей школы только в семинарию или там, в Богословский университет. Но разве Митря пойдёт? Эх! – Герасим недовольно покрутил головой.

– Жалко парня, башковитый, – вздохнул я.

Герасим искоса глянул на меня и взмахнул кнутом:

– Ну, пошла шалава, еле топчешься!

Телега дёрнулась, и мы быстро покатили со склона.

* * *

Успели к началу литургии. На этот раз я полностью отстоял службу. Была пятница, и народу в храме собралось значительно меньше, чем в выходной день. И всё равно храм был полон. Громкое пение людей и монахов, возгласы молящихся, духота, запах свечей и человеческих тел, более чем двухчасовое стояние на одном месте почти не двигаясь, переносились мною тяжело. Я с ужасом думал, как же я посвящу этому жизнь, когда с трудом могу отстоять даже службу? Я делился своими опасениями с отцом Окимием, но он обнадёжил меня тем, что в монастыре не только участие в богослужениях считается необходимым послушанием монаха, но и неотлагательные дела, к которым вполне можно отнести и нашу работу в обсерватории. Хотя, конечно, во время больших праздников посещение богослужения в храмах обязательно, и что со временем я втянусь в нужный ритм. Это несколько обнадёжило меня.

Наконец, служба закончена, и люди выстроились в очереди к священникам, чтобы исповедаться и причастится. Я решил дождаться своего времени на воздухе. Осторожно, стараясь не привлекать внимания, попятился к выходу, тихо приоткрыл плотно закрытые створки двери и вышел.

* * *

Я сел на уже знакомую скамейку, которая уютно расположилась под раскидистым дубом, росшим рядом с храмом, и перевёл дыхание. В чуть приоткрытую дверь храма не доносилось ни звука. Через несколько минут стали выходить первые поселенцы. Я хотел уже идти обратно, как увидел, что из храма вышел маленький сгорбленный старец – отец Ануфрий. Увидел меня и пошёл в мою сторону. Заметив, что я хочу встать, он замахал руками и сел рядом.

– Здравствуйте, отец Ануфрий.

– Здравствуйте, Олег. Притомилися? – тихо спросил отец Ануфрий.

Я было вскинулся, услышав насмешку, но взгляд отца Ануфрия был таким ласковым и участливым, что я ответил:

– Немного.

– Это ничего. Хотите, побуду с вами? – он достал откуда-то из ризы маленькую бутылочку и протянул мне. – Это вода. Будете?

Я кивнул и, взяв бутылку, в несколько глотков осушил её.

– Спасибо.

– Спаси Господь.

Помолчали.

– Отец Ануфрий, я сегодня после службы должен вам исповедаться.

– Да, да. Я думаю это ваша первая исповедь?

– Первая.

Отец Ануфрий покивал.

– Не переживайте ни о чем. Хотите просто поговорим?

– Как хотите, – ответил я.

– Вы верите в Бога? – спросил отец Ануфрий.

Я посмотрел в его чистые добрые глаза и сказал:

– Верю! – и ответ мой был честен. «Верю ли я в Бога? Конечно, верю. Но вот вопрос: в какого Бога я верю? Как много на свете Богов было, есть и, наверное, будет. Разве не у каждого человека свой Бог?".

Глаза отец Ануфрия улыбнулись, и будто прочитав мои мысли, сказал:

– Вот и хорошо! Хорошо, когда в сердце человека живёт вера. А верите ли вы в господа Бога нашего Иисуса Христа?