и эмалированный гость все же сиял по-иному, притягивая к себе переливы красок, подобно мозаике из крошечных самоцветов. И когда первое же столкнувшееся с ним яйцо — дядя из запасов Бориса — разбилось, а вслед за тем еще и у тети Мальхен была содрана половина ее праздничного убранства в виде золотых чубчиков, да так. что показался мягкий белок, мы покраснели от страха и робко положили царя Давида, которого мы употребили во вред, обратно на стол.

Появление дедушки — бесконечно долго длилось прощанье в прихожей — мы, чуть смущаясь, встретили с неистовой радостью. Ах, как хорошо было ласкать и дразнить его и без церемоний втягивать в любую игру! Как славно, что он не был так жутко прекрасен, как мама Виталия и ее подарки.

Ибо хотя она и показалась нам не совсем настоящей взрослой, а, скорее, большим ребенком, но с ней самой нужно было обходиться крайне осторожно. Только попробуй забраться к ней на колени и без спросу дернуть ее за ее пышные светло-пепельные волосы — один Бог знает, что затем последовало бы…

Золотое яичко заперли в красивом старинном застекленном шкафу, в котором дедушка хранил собранные за много лет изящные безделушки и памятные подарки. Там оно горделиво посверкивало, лежа между удивительно топким фарфоровым маркизом, который с каждым сотрясением шкафа меланхолично покачивал напудренной головой, и розовой ракушкой — в ней, подобно жемчужинам, нашли отдых после недолгой службы наши первые молочные зубки.

Годами к золотому эмалированному красавцу никто не прикасался. Только взгляд, брошенный в одно из четырех стеклянных окошек шкафа, время от времени пробуждал воспоминание о волнующем пасхальном госте. Борис и я подрастали, не соприкасаясь больше с семейством Волуевых, хотя дедушка в то же лето и на довольно продолжительное время ездил в Родинку. Удалось ли ему сделать что-нибудь для Виталия — а именно с этой целью он зуда отправился, — мы гак и к ко узнали. Но когда я однажды открыла большой старый, особенно ценимый всеми альбом с малахитовой крышкой, уже начавший расползаться под собственной тяжестью, — там можно было увидеть дедушку в пору его жениховства, бабушку в кринолине и множество других, давно умерших родственников из Германии, — я обнаружила не меньше трех фотографий мадам Волуевой; должно быть, дедушка привез их тогда с собой. Как она блистала в окружении старых господ! Правда, теперь она показалась мне уже не такой красавицей, как во время нашей встречи. И все же до чего она была прекрасна!..

Когда Борис и я уже отошли от детских игр, а Михаил, наш старший брат, после долгих семейных споров о том, не уехать ли ему на учебу в Германию, все же поступил в институт Бергкора, в поле нашего зрения ненадолго попал еще один член волуевского семейства: Димитрий, брат Виталия.

Это было спустя несколько месяцев после начала русско-турецкой войны, стояла жаркая осень, в ту пору только дедушка оставил нашу казенную дачу и вернулся в свою городскую квартиру — вероятно, из-за нас, уже вступивших в школьный возраст, а может быть, и потому, что в эти дни всеобщей тревоги он больше не в состоянии был оставаться в деревне, куда почта приходила только один раз на дню; ибо хотя и трудно было отыскать большего космополита, чем отец мой мамы, но все же он, выходец из немецких и французских эмигрантских кругов, вплоть до недавнего времени состоял на службе в русской армии.

Его городской квартире еще недоставало зимнего уюта; в комнатах без портьер и ковров мягкая мебель была обтянута чехлами от моли, картины и бра занавешены марлей; однако дедушка, обычно такой чувствительный к летнему беспорядку в квартире и запаху камфары в ней, сидел, глубоко погрузившись в газетные сообщения и депеши, или изучал положение дел, разглядывая карты, свисавшие со стен.

В один из таких дней, когда я возвращалась из школы, следом за мной неотступно шагал высокий блондин. Мы вместе вошли в квартиру. Но едва дедушка, оказавшись в прихожей, увидел его, как тут же с распростертыми объятиями бросился к незнакомцу.

Это был Димитрий Волуев. Едва успев поздороваться, он смущенно воскликнул:

— Помогите нам! Виталий убежал! Просто сорвался с места и исчез!.. Но куда?.. Не правда ли, он у вас? Ведь он здесь?.. Ах, я так надеюсь, что он у вас!

Дедушка увел его к себе и закрыл за собой дверь. Только значительно позже, за вечерним чаем, я снова увидела его.

Димитрия познакомили со мной, но он выдавил из себя лишь несколько слов, пожалел, что за столом нет моих братьев.

Затем его мысли снова вернулись к собственному брату.

— Только бы Виталий образумился и вернулся домой! Как жить в страхе за него?

Он сидел за столом перед нетронутым стаканом чая, запусти руку в свои белокурые волосы — густые и курчавые. Как и его мать во время нашей встречи, он говорил по-французски.

— Вы любите его — и все же хотите, чтобы он вернулся, Димитрий, — произнес дедушка, и в его голосе прозвучал едва заметный упрек.

Димитрий все понял. Его крупное, с прямыми чертами лицо то краснело, то бледнело, как лицо чувствительной девушки.

— Я умереть готов за брата! — сдавленно проговорил он. — Но ему надо жить с нами! Так хочет мама. Ей нельзя противоречить. Он не должен навязывать ей свои желания.

— Ну разумеется… — сказал дедушка. В голосе его была почтительность. И удивительно много понимания.

Оба замолчали. Должно быть, погрузились в мысли о неотразимости мадам Волуевой.

Спустя некоторое время дедушка медленно проговорил;

— Бог даст, наши поиски увенчаются успехом! — И, переводя разговор в другую плоскость: — А вы, Димитрий, никогда не мечтали уйти из дома?

— Я?.. Нет! — быстро и живо ответил он. — Благодарение Богу, нет, я не знаю искушений, меня не тянет уйти… И от военной службы меня, благодарение Богу, освободили.

— А вам не скучно в Родинке? — робко вмешалась я в общую беседу.

— Скучно — там, где мама?! Моя мама — это дом, полный людей, полный жизни, полный радости, полный движения… Ах, мама!

Дедушка тихо и одобрительно покачал головой. И задумчиво сказал:

— Да… ваша матушка…

— Прекраснее моей родины нет ничего на свете, — искренне заверил меня Димитрий. — Наши леса, дали, над которыми осенью поднимаются туманы… деревеньки, толпящиеся вокруг церквей, как цыплята вокруг наседки… колокольный перезвон весной, поздней, но все же неожиданно нагрянувшей… сама весна, все покрывающая цветами, все превозмогающая, сколько бы ни держалась зима… блуждаешь среди этого цветения и не знаешь, откуда доносится звон, не знаешь, где