Шрифт:
Закладка:
– Войдите!
Перед комиссаром лежал револьвер, о котором он забыл, как все невоинственные по существу люди в минуту опасности. Человек, рожденный для войны, инстинктивно находит оружие, когда есть в нем нужда.
– Вы комиссар Сатов? – спросил Вано.
– Я, – сказал тот, приподнимаясь.
О нем можно сказать, что в эту минуту он действительно не понимал «в чем дело?». Комиссар сидел в рубашке, с кожаной курткой, наброшенной на плечи. Левой рукой Вано откинул назад комиссарский подбородок, а правой всадил кинжал между ребер, вытащил обратно, затворил за собой дверь и убежал. Через несколько минут раздался в номере выстрел. Потом другой. Потом раскрылись двери и обливающийся кровью Сатов медленно вышел в коридор. Сошел вниз. Стреляя и выкрикивая непонятные слова, направился почему-то в сад, где еще гуляли влюбленные и слушали шепоты южной ночи. Под ветвистой липой он упал и уже никогда не поднимался.
Дня через два по улицам города двигалась процессия. Впереди шли те, кто нес венки, перевитые красными лентами. За ними следовал гроб, обитый розовой материей (в то время красной материи не хватало, приходилось довольствоваться розовой). Гроб сопровождали комиссары, хранившие задумчивое молчание: эта неожиданная смерть была для них недвусмысленным предостережением. А сейчас за гробом двигалась сотня красных кабардинцев. Им хотелось как-нибудь выразить свое участие в похоронах. Но петь молитву – нельзя: ведь хоронили не мусульманина, а атеиста. Революционных гимнов они не знали. Поколебавшись, они запели одну из немногих песен, выученных в период пребывания на фронте:
Оружием на солнце сверкая,
Под звуки лихих трубачей,
По улице пыль поднимая,
Проходил полк гусар усачей…
Слова этой песни были им непонятны. Но… что же делать? Надо же что-нибудь петь в процессии, идущей за комиссарским гробом…
В одном из окон, выходивших на главную улицу, по которой двигалась процессия, стоял Заурбек. Он не был ни «за» убийство, ни «против» него. Он оценивал и рассуждал. Он сказал:
– Вот, мы присутствуем при первом действии. Занавес поднят. Какие артисты выйдут на сцену? И кто больше сорвет аплодисментов?
Около него находились дамы, поэтому Заурбек старался выражаться иносказательным и легкомысленным языком.
Глава VII
«Кто ты? Я – Кабарда»
В характере Заурбека было – сначала сделать, потом сказать. Опыт его жизни научил его, что при всяком деле надо рассчитывать прежде всего на самого себя. До последней минуты он ни с кем не поделился своими планами. Даже тогда, когда он выехал за границу города и уже – казалось бы, ведь жребий был брошен – нечего было таиться, все-таки на вопрос случайного встречного: «Куда едешь, Заурбек?» – «Еду в гости, к Хабыжу…» – он отвечал.
После убийства комиссара Сатова коммунисты решили, что имеется отличный предлог развить и усилить свою деятельность. Не проходило дня, чтобы кого-либо не арестовали. Часть арестованных отправлялась «в центр», но кто знал, куда действительно направлялась она? В народе начались волнения. Заурбек приступил к сборам…
Он сидел в своей комнате, с запертыми дверями, шил патронташ и писал стихотворение. Конструкцию патронташа изобрел он сам. Это было сложное сооружение, в три яруса. Верхний шел от плеча к плечу, средний вдоль груди, нижний – над поясом. Одновременно с иглой и шилом он работал пером. Впрочем, нет, не пером, а карандашом: он терпеть не мог пользоваться чернилами. Заурбек писал стихотворение под заглавием «Сон». Оригинал этого стихотворения никогда не будет найден: Заурбек его уничтожил. Он написал, выучил написанное наизусть, а бумагу сжег. Нелюбовь к бумаге – признак величия души. Тем, кто впоследствии желал иметь это стихотворение, Заурбек охотно его говорил, но записывать не позволял: «Если в словах моих есть смысл, – говорил он, – этот смысл задержится в твоей голове. А если нет, значит, мое стихотворение не годится».
Вот неточная запись стихотворения «Сон»:
Я заснул… и в тревожном том сне
Дрожь и холод от ужаса шли по спине,
И средь образов странных увидел во тьме
Великана-громаду на дивном коне.
И спросил, лепеча, я со страхом тогда:
– Кто ты?
И услышал: – Кто я?.. – Кабарда…
Позабыв свои страхи, себя позабыв,
Страдая за родины счастье и честь
Я, с досадой, старался ему перечесть
Все, что слышал, и думал, что видел и знал.
Чем душой кабардинец так много страдал…
– Кабарда! Неужели? Этот рыцарь-джигит,
Эта слава Кавказа, его вольности щит –
Нет, не верю… И вновь прозвучало тогда:
– …Я – Кабарда…
– Кабарда! Где ж твоя жизнь лучезарная,
Верность в любви, в мести коварная,
Слава джигитов [73] нетленная,
Где старина та священная?
Где твои песни тягучие,
Где твои слезы горючие,
Где твои бурные радости
В мощных сынах вольной младости?
Где твои тучные нивы?
Где скакуны длинногривые,
Где твои быстрые реки,
Где твоя удаль – абреки? [74]
Где наша мудрая чинность,
Где адыгейца повинность:
Гостю и старшим почет?
Где еще хабзэ[75] живет?
Где наши речи кунацкие[76],
Где отношения братские,
Где так звучавшее часто:
Мыр зи ди шуугх паста? [77]
Разве навеки кануло,
Что в твоем сердце уснуло?
Разве расстаться не жаль
С мудро-прекрасным ажаль? [78]
Разве ты можешь спокойно
Носить свое имя достойно –
Не сознавая вины,
Не признаешь старины?
…И сурово в ответ прозвучало,
И вошло в сердце больно то жало,
И забилось оно, трепетало,
От восторга чуть-чуть биться стало:
– Малодушный саби [79], ты разве забыл,
Чем всегда правоверный наш жил?
Ты забыл, что в борьбе за свой край
В небесах уготован борцам светлый рай?
Так запомни же вещее слово,
Для джигитов оно ведь не ново:
Благословеньем для каждого брата
Пусть будут святые слова газавата.
Доколе священное ля-иль-ляха-иль Аллах, –
зеленое знамя с луной,
Дотоле не будет и места для страха
В сердцах всех вступающих в бой…
Я знаю, что стихотворение это далеко не классических образцов. Недаром в свое время Заурбек отказался от мысли стать поэтом. Но пусть мне расскажут, что еще был человек, готовый отдать всю свою кровь за каждое сказанное им слово. Пусть мне скажут, что человек этот родился в семье, не отличавшейся ни особенной культурностью, ни особенной духовностью. Что он провел свои лучшие годы на отдаленных границах России, воюя с курдами и персами. Что он никогда не сидел
