Шрифт:
Закладка:
Мисост начал с того, что как-то невольно привстал, потом, озлившись на свой жест, сел и развалился в кресле, но едва его спина облокотилась на спинку кресла, он снова поднялся и, недоумевая на самого себя, вытянулся во весь рост. Заурбек понял, что инициатива разговора находится в его руках. Не здороваясь с Мисостом, он протянул ему бумажку, взятую при отобрании оружия:
– Сходи, пожалуйста, Мисост, – сказал Заурбек таким тоном, каким говорит начальник подчиненному, к которому относится снисходительно и по-приятельски… «Куда» сходи и «зачем» Заурбек не сказал: ведь это было понятно.
Мисост смотрел недоумевающе. На его лбу собирались толстые складки и, как только собрались, тотчас же налились жирным блеском. Он то вытягивал, то поджимал подвижные губы, и это движение напомнило Заурбеку корову, обнюхивающую воду в незнакомом месте. Глаза Мисоста остановились на какой-то точке, которую он не видел, и мигали.
– Как же можно возвращать реквизированное оружие? – спросил он наконец.
– Иди, иди, не раздумывай долго! – подбодрил его Заурбек.
В его голосе звучали столь знакомые Мисосту нотки раздражения. Мисост держал перед глазами бумажку с какими-то непонятными ему словами и цифрами. Он никак не мог согласовать требования Исполкома, в котором служил, с требованиями Заурбека, который подчинял его волю своей.
– Мисост! – возвысил свой голос Заурбек до громовых раскатов: он уже шел, как говорится, ва-банк. – Пойди и принеси мне то оружие, которое подчеркнуто в списке красным карандашом! Я не уйду отсюда таким горским жидом, каким пришел сюда!.. А если, – задыхаясь, добавил он, – а если вы, коммунисты, действительно, такие мерзавцы, как о вас говорят, ну, тогда держись, дорогой Мисост… Я найду другое оружие, я найду верных людей, я покажу вам, где раки зимуют… Это я тебе говорю, – с ударением на «я» сказал Заурбек. Весь этот разговор происходил по-русски.
– Шеххо… шеххо… шеххо, Аллахими-хатырка (Тихо… тихо… тихо, ради Господа Бога), – взмолился Мисост по-кабардински. – Тут и стены имеют уши… подумай, что ты говоришь!
– Я никогда не говорю того, чего не сделаю! Давай сюда мое оружие!
…Через несколько минут с кинжалом на поясе, наганом в кармане и карабином на плече Заурбек неторопливо возвращался домой. За отворотом черкески у него лежала бумажка с двумя печатями и тремя подписями, в которой «Гражданину Заурбеку (такому-то)… разрешалось иметь при себе родовую шашку, а также зарегистрированные в Исполкоме карабин и наган». В конце бумажки было сказано, что он обязан представить огнестрельное оружие в реквизиционный отдел Исполкома «по первому требованию». Требование это ужасно веселило Заурбека.
Между тем далеко не всем так везло, как Заурбеку. Городская тюрьма постепенно наполнялась. Некоторых арестованных отправляли (как уверяли коммунисты) в Пятигорск или Владикавказ. Но кто мог бы поручиться, что все отправленные достигли места назначения? Во время революции нет ничего легче, чем разрядить винтовку во враждебный затылок… Из аулов доходили сведения о насилиях, чинимых красноармейцами; на город была наложена контрибуция, на целый ряд лиц коммунисты откровенно охотились. Ходили темные слухи, будто в городе существует ЧК, работающая тайно. Никто не жил в уверенности за завтрашний день… Сейчас, когда двенадцатилетним террором и систематической пыткой Россия доведена до состояния, близкого к безразличию полумертвого, кажется странным: ну что ж тут такого? Скажет кто-нибудь: ведь не расстреливали же сотнями и тысячами? Ведь не морили же голодом? С чего же было волноваться?.. Но в те времена люди не были еще так заезжены и забиты. Они ценили человеческое достоинство и готовы были его защищать вооруженной рукой…
Когда стало известным, что ЧК действительно существует и что некоторым заключенным в тюрьме вынесен смертный приговор, население поняло, что столкновение с коммунистами неизбежно. К этому времени дошли сведения, что на казачьих землях вспыхнуло восстание. Вопрос шел о том: как и с чего начать? В том, что «что-то начнется», никто не сомневался.
Метод коммунистического управления состоял в том, что они запугивали массы, и изымали из оборота тех, кто им казался опасным. Застращать массы и истребить тех, кто может поднять массы против коммунистов, – в этом заключалась их задача. И они последовательно проводили решение этой задачи в жизнь. Одну часть кабардинского духовенства и интеллигенции они привлекли на свою сторону. Другую – большую – подвергли преследованиям. С помощью наемных и добровольных войск они держали в повиновении город и аулы, устраивали обыски, реквизиции и облавы. Облавы устраивались с целью захвата тех из возможных противников, которые были еще на свободе.
Среди гулявших на свободе особенную ненависть коммунистов вызывал маленький Вано – девятнадцатилетний грузин, незадолго до октябрьского переворота произведенный в прапорщики, он служил в Кабардинском полку и пользовался здесь всеобщей любовью [71].
На второй год войны он убежал из кадетского корпуса и, хотя это строго преследовалось, поступил вольноопределяющимся в Кабардинский полк. С первого дня прибытия на фронт и до переброски полка к Петербургу (Кабардинский полк принимал участие в неудачном корниловском выступлении) Вано беспрерывно находился в строю. Не было атаки, в которой он не принимал бы участия. Не было случая, чтобы при вызове «охотников» в какое-нибудь рискованное предприятие он сказал бы «нет». Но ни одна пуля не повстречалась с ним. Он мог бы сказать пуле словами чеченской песни: «Горяча, ты, пуля и несешь ты смерть… Но не ты ли моя верная раба?»… Все верили, что он «заговорен», что нет пули, предназначенной для него… И действительно, ни одна вражеская пуля не дотронулась до Вано!..
Есть люди, высшая радость которых состоит в том, чтобы дерзать. К таким людям принадлежал Вано. Сам процесс соревнования, предельного напряжения сил, захватывал его целиком. Он радовался, когда жизни его угрожала опасность. Воспитанный в военной среде, он воспринял лучшее, что в ней есть, и счастливо избегнул худшего. Военная доблесть, «сам умирай,
