полгода.

Я кончил пить – перехожу на воду,

на черный хлеб, на плавленый сырок.

В духовном карцере хотя бы есть Окно,

чего в тюрьме не сыщешь повседневной,

где столько окон – что глазам темно.

Где – тошно – столько слов и щедрости душевной,

что Слово изначальное, одно –

копеечка, абсурд, больные нервы…

Июль 1970

«Когда сухой старославянский хворост…»

Когда сухой старославянский хворост

аориста и вереска хрустит,

и погорелица-земля – в горсти… но горесть

сиротства, голосящая навзрыд,

родства уже не помнит – только стыд,

каким тряпьем, душа, тогда прикроюсь?

Сгорел язык, воронья гарь крутит.

Когда еще он теплый, пепел речи,

и расцарапано родимое лицо,

все в саже-копоти, в крови… когда не легче

от выигранных войн, от неба, в озерце

застрявшего, немого, – не излечит

молитва погорельца о Творце:

сожжено Слово. Голос онемечен.

Осень 1970

I

Ни в чьей, ни даже в отчей речи,

пророческого нет зерна,

и слово – только боль, орел, когтящий печень,

и умерших вещей витают имена

как падающий снег, – посмотришь – бесконечен,

а тает так легко – лишь капелька одна…

В пар обращаясь, вещество разлуки

согреет губы, станет вещим в звуке.

II

Но в нем пророчества не сыщется – одна лишь

надежда, что дыхание и дух,

созвучные в стихе, не ты соединяешь,

а самое природа… Если в двух

объятьи слов любовников признаешь,

скажи: мне смерти нет, мне твердь земная – пух,

скажи: есть тайный жар у тающих снежинок,

у издыхающего слова – сердцевина.

Осень 1970

«Не уводили в плен. Но сызмальства в плену…»

Не уводили в плен. Но сызмальства в плену.

Невыплюнутой горечи колодезь.

Но я не выбирал ни время, ни страну –

жил не заботясь

о времени, когда на прошлое взгляну

едва ль не с ужасом… О, если обернетесь –

история души так родственна пятну.

Расплывшаяся клякса государства

на карте. Нет, не плен – скорее пелена.

Не я их выбирал – но время и страна…

Мне только что ответить: Благодарствуй! –

не устраняясь, выплеснув до дна

свободы горькое лекарство.

Душа не странствием, но в страннике вольна.

Ответивший о нас: Движенье и покой,

сквозит, как свет осинового строя…

Не стоит жизни сравнивать с рекой –

скорее озеро пустое.

Пустое озеро. Не верить никакой

истории, где множатся и строят…

Лишь наклониться к озеру с тоской:

свое лицо, а словно бы чужое.

1970

«Европа явится. Но явится вдовою…»

Европа явится. Но явится вдовою,

в одежде из бессонницы и мглы…

В лицо Истории скорбящей восковое

я загляну, когда глаза закрою, –

в лицо Европе, чьи зрачки светлы.

Славянский рай рассеянного снега –

не здесь ли Елисейские поля?

для брошенной жены Москве не жаль ночлега:

Палеолог, изнемогавшая от бега,

труднодышавшая, вошла в постель Кремля.

В бездонный пух легла. И бестелесен,

как бы в Элизии, неслышно падал снег…

Так явится Европа, но в белесом

растает мареве над скудным редколесьем –

на том и успокоится навек.

Я подойду к ней с мерзлым комом глины.

(Не камень, часом ли, мне руку тяжелит?)

Умерший материк. Лягушечьи морщины,

вдруг проступившие – лишь тело дух покинул.

Лишь плоский лед в зрачках ее лежит.

Вода подпочвенная, вечно не замерзнув,

обнимет долгожданную сестру…

Европа явится. Не умершей. Но поздно, –

из крестной муки Мужа в муку слезну

воспоминанья, снега ввечеру…

Декабрь 1970

1971

«Куда нам европейский календарь?..»

Куда нам европейский календарь?

По юлианскому вокруг жива природа.

Тринадцать мертвых дней не сыщешь, как ни шарь –

пусты карманы года.

Простывший чай весны хлебнешь – и, Божья тварь,

уже теплом доволен, жженьем йода.

И все кровоточащая весна

печали утолит с ничтожным промедленьем

в тринадцать мертвых дней, которым жизнь тесна,

но чем их здесь заменим?

И не они ль – потусторонняя страна,

где живы умершие? Тесно там их теням.

Что проще – отказаться: не мое.

Мы прошлое распнем, за веком век погодно

тринадцать дней. Забвенье, забытье

и дрожь воды холодной.

То не свободы крепкое питье,

то рабского труда напиток приворотный.

И лунный круг, разрезанный, как сыр,

и вруцелетие, чье золото – на зубы,

весь опыт прошлого пожрем, весь Божий мир

уйдет в канал и трубы.

Всего тринадцать дней в году – тринадцать дыр

в бумажном небе заводского клуба.

Ты полечку, ты что-нибудь спляши,

ты, обряженная Весною с красным флером,

флакончик йода, жизнь моей души

на сцене перед хором…

Весна 1971

«Друзья, чьи тени мостовую…»

Друзья, чьи тени мостовую

перескользнут наискосок,

жизнь безымянную и жизнь едва живую –

Друзья! Окликну я, окликну я, тоскуя,

неслышным голосом – куда же вас несет,

друзья мои! И хор теней услышу.

Но зеркало у губ не запотеет – здесь не дышат.

И влажный вздох.

И невозможность вдоха,

нехватка воздуха в груди…

– Сошедший в мир теней, не спрашивай, с Востока

или от Запада ветра, что гонят нас жестоко.

Не спрашивай – куда и вслед нам не гляди.

Друзья, но где, друзья, где время остановит

вас, тени, вас, немые звуки в слове.

Молчи, не спрашивай.