иссушила. Я святая Пятница. Гляди — избавь тебя Боже, ни разу в пятницу не пряди!» Впрочем, помимо олицетворяющего свой праздник святого, точно так же может себя вести и черт, о чем свидетельствуют былички с аналогичным сюжетом.

У нас одна женщина задумала рано встать, чтобы прясть. А она встала — еще неделя [то есть воскресенье] была — она встала и напряла. А это раньше были такие хаты, что такой вот вверху дымник — ну, курные называли. Так ей черт накидал туда веретен. Но она догадливая была: взяла, на каждое веретено понаматывала ниток и закинула обратно. Поднялась вверх — нет этих веретен. Это ей черт накидал. Нельзя в воскресенье прясть. Она же в ночь с воскресенья на понедельник встала. А ей через ту дырку черт накидал веретен. И это точно правда, это не выдумка, точно! (с. Онисковичи Кобринского р-на Брестской обл., 1985 г.).

Считается, что персонажи, олицетворяющие собой тот или иной праздник, карают за нарушение запретов на работу в праздное (то есть свободное от работы время), потому что орудия труда, крутящиеся инструменты, а также отходы от прядильных работ (пыль от волокна, кострика) наносят ущерб им, а также душам предков. Это может запылить их, засыпать им глаза кострикой, замотать нитками дорогу, проткнуть грудь и глаза веретенами. Особенно часто от неразумного поведения людей страдает Пятница (а также Богородица, с которой она смешивается в подобных сюжетах), Варвара и олицетворения других женских праздников.

Прялка. XVIII в.

Muzeum Narodowe w Warszawie

Как правило, страдающая Пятница или подобное ей существо приходит к нарушительнице запрета наяву или во сне и жалуется на то, что исколота веретенами, демонстрируя свои раны («как в пятницу прядешь, то и придет Пятница, а у нее в боках веретена торчат»), и просит не прясть. Мотив израненной Пятницы визуально поддерживается широко известной иконой Богоматери под названием «Семистрельная», изображающей ее с семью мечами или стрелами в груди. Сказители, говоря о запрете прясть в неположенные дни, как правило, апеллируют именно к ней, смешивая таким образом Пятницу, святую Варвару и Богородицу.

В пятницу ткать ткали, а только не пряли. Так говорили, что в пятницу прядешь, то <…> называется Пятница, ну вроде, как сказать, — Божья Мати. И как в пятницу прядут, то веретенами ее колют. Будто, говорят, была раньше даже икона. Как ляжешь спать, даже я раньше слышала: то сама Пятница ночью приходит и прядет — слышно, что крутится веретено (с. Симоничи Лельчицкого р-на Гомельской обл., 1983 г.).

В качестве персонажей могут выступать не только персонификации праздников, но и прядильно-ткаческие орудия труда, прежде всего веретена, основа и кудель — прялка или прядильный гребень с насаженной на них пряжей. При этом они ведут себя как одушевленные существа, преследуя нерадивую хозяйку, не завершившую работу до наступления праздничного времени (чаще всего — до Рождества) и оставившую ее на праздник: в течение всех двух недель святок кудель или основа пугают нарушительницу, таскаясь за ней и бегая по селу, а неубранные веретена превращаются в змей или ужей («пойдут веретена ужами»).

Приложение. Об изучении белорусской мифологии и «боге луны» Кляскуне

Коротко остановимся на наиболее важных для белорусской фольклористики исследованиях в этой области, на тех источниках и материалах, которые послужили основой для настоящей книги. Однако начать хотелось бы не с тех работ, которые выдержали проверку временем и достоверность которых (несмотря на все несовершенство научных методов раннего этапа фольклористики) не вызывает сомнений, а с одного очень известного текста, в свое время немало повлиявшего на восприятие, увы, всего лишь блестящей фальсификацией. Сказать об этом необходимо потому, что печальные следы этого влияния, искажающего подлинную картину белорусской мифологической системы, видны и в некоторых современных изданиях, тиражирующих фантомные сведения об образах, которых никогда в действительности не существовало. Речь идет о статье Павла Михайловича Шпилевского, писавшего под псевдонимом П. Древлянский (Павел Міхайлавіч Шпілеўскі, 1823–1861), «Белорусские народные предания», три части которой были опубликованы в 1846–1852 годах[42]. Написанная в форме словаря работа Шпилевского включала описания пятидесяти двух белорусских «богов» и «богинь», среди которых, в частности, упоминаются Бордзя — «покровительница брака», Ваструха — «то же, что Астрея, богиня правды и целомудрия», Дзева — «верховное божество, заимствованное у поляков», Дзевоя — богиня девства, Зорка — «то же, что Аврора, богиня счастья и судьбы», Лелё — «купидон с крылышками», Ляля — «богиня весны», Чур-бог — «бог границы», Гарцуки — «горные духи» (интересно, где в Белоруссии горы?), Зюзя — «бог зимы», Кляскун — «бог луны и летних забав и удовольствий, божество, похожее на Бахуса», и другие. Как очевидно из этого списка, указанные «боги» и «богини» Шпилевского, во-первых, не имеют абсолютно никаких соответствий в других славянских традициях, во-вторых, сведения о них полностью отсутствуют в работах других исследователей белорусской народной культуры и, в-третьих, не подтверждаются никакими экспедиционными записями, полученными от реальных носителей традиции. Зато налицо стремление Шпилевского найти своим персонажам соответствия в мировой мифологии (Воструха — Астрея, Зорка — Аврора, Кляскун — Бахус и т. д.)[43].

Совершенно очевидно, что «Белорусские народные предания» написаны не с целью ввести в заблуждение или разыграть читателей, они не являются сознательной мистификацией. Эту работу нужно рассматривать как памятник определенного этапа развития этнографической и фольклорной мысли, когда еще не было выработано представление о достоверности, аутентичности научного факта в том смысле, в каком мы его понимаем. В первой половине XIX века еще нормальным считалось сложившееся в предыдущую эпоху описание славянской мифологии не в том виде, в каком она реально существует в народных представлениях, а в том, в каком она должна существовать, по мнению исследователей преднаучного периода фольклористики. Для авторов этой эпохи важно было, в какой степени их национальная традиция соответствует ими же самими заданному эталону, стандарту мифологической системы, которую они видели в античных образцах. «Подтягиванием» своей мифологии под античный эталон задолго до Древлянского занимались и польский историограф Ян Длугош, пытавшийся создать пантеон польских божеств по аналогии с античным в его знаменитом труде Historia Polonica, и сам Михаил Васильевич Ломоносов, составивший параллельный список русских и римских божеств (Юпитер — Перун, Юнона — Коляда, Нептун — Царь морской и пр.)[44]. В XVIII веке, когда этнографические исследования только зарождались (а это, напомним, была эпоха классицизма с ее ориентацией на античность), исследователям того времени казалось, что все национальные мифологии должны быть похожи на древнегреческую или римскую, что в мифологии каждого