под орехом, а корчма была битком набита крестьянами, как водится на рождество. Маша за стойкой подсчитывала что-то мелом, ее сын, Томо, прислуживал гостям. Баконя впервые столкнулся с ним лицом к лицу и сразу увидел, что он дурачок. Маша заметила Баконю на пороге, улыбаясь подбежала к нему и схватила за руку.

— А, вот и ты наконец! Явился? Почему тогда не назвался и убежал? Думал, Маша не узнает? О, мой красавец, до чего же ты стыдливый? Погоди, дай тебя тетка поцелует (она поцеловала опешившего Баконю). И ты, такой красивый и статный, идешь во фратеры? А и то сказать, недостатка в молодках не будет! Все станут бегать, как заживешь в приходе.

— Хорош у нас дьяк? — спросил подвыпивший заречный, который как раз выходил из остерии и слышал ее последние слова.

— Будь я помоложе, отдала б за него три царевых града, как в песне поется, — сказала Маша. — Да он и так найдет себе под стать! Пойдем наверх, в комнату, — продолжала она, направляясь к ступенькам. — Мы, Ива, о тебе все знаем, часто о тебе разговариваем. Послушал бы только, что моя Цвета о тебе говорит… Скажи, куда же ты едешь? Слыхала от слуг, будто фра Брне совсем худо, будто кончается он?

Баконя растерялся. В бурном потоке мыслей и чувств, вызванных такой встречей и принятым решением, в нем было проснулась мужская гордость; ему показалось смешным представляться робким и ребячливым перед такой женщиной; но когда Маша небрежно и словно между прочим спросила, «кончается» ли человек, к которому она, как ни к кому другому, должна была чувствовать сострадание, Баконе стало противно. Он нахмурился и готов был уже осыпать ее бранью и уйти, но Маша, не дождавшись ответа, вышла в соседнюю комнату. Баконя услышал сначала шепот, потом щелканье — кто-то открывал сундук. Он овладел собой и встретил ее улыбкой и озорным взглядом.

— Значит, ты все про меня знаешь? А что все? Угадай-ка, почему я в тот раз убежал и о чем хочу сейчас с тобой поговорить?

— Ишь чертенок! — сказала она, стрельнув в него глазами, и потрепала по щеке. — Вот девочка! Принести кофе? — И удалилась.

Цвета, входя в комнату, смущенно поздоровалась: «Хвала Иисусу!» Она опять оделась по-праздничному, только поверх накинула вязаную кофту. Уверенность тотчас покинула Баконю, он отворил окно, закрыл его, подошел к двери, вернулся, стал искать что-то около себя. Девушка, склонив красивую голову, следила за ним.

— Потеряли что? — промолвила она наконец.

— Потерял? — прерывисто дыша, спросил Баконя. — Ничего я не терял. Мне нечего терять. Ей-богу, ничего не терял.

— Так садитесь, — предложила Цвета и сверкнула белыми зубами, на щеках ее показались две ямочки.

У Бакони закружилась голова, бешено застучало сердце. Он, улыбаясь, зажмурился, медленно-медленно протянул руки и вдруг почувствовал в них ее мягкие теплые руки. Юноша притянул девушку к себе, и в мгновение ока их груди и губы слились воедино…

Когда Маша вошла спустя полчаса в комнату, Баконя сидел один пригорюнившись. Они испытующе поглядели друг другу в глаза. Машины глаза говорили: «Глупый мальчик! Ты с первого взгляда без памяти влюбился в Цвету, хоть и долго боролся с собой. Ты приехал сегодня утром сказать мне, что уйдешь из монастыря, если я отдам тебе ее в жены! (И Цвета бредила тем же!) Все бы ты это сделал, а через несколько месяцев раскаялся. Не понять тебе еще, как трудна жизнь! А что тебе мешает выдать ее замуж, как поступали с нами, как поступают все? Так не глупи же, иди по старой, торной дорожке, а я подготовлю Цвету, если она еще не подготовлена!» Баконины глаза говорили: «Страшная женщина, я так влюблен в твою Цвету, что не согласился бы с этим ни за что, не будь она твоим детищем, не знай я, что она уже «подготовлена» и не захочу я, так захочет другой! Черт с тобой! Я не в силах быть лучше других!»

— Выпей кофе, мой красавец! — сказала Маша, положив ему руку на плечо. — Ты отчего так опечалился? Жалко дядю? Такова уж воля божья, все помрем, кто раньше, кто позже.

— Верно! — подтвердил Баконя, вздыхая. — Сейчас я должен съездить домой, а завтра опять заскочу. Сегодня последний день в этой одежде. Завтра «облачусь» и поеду в город.

Маша всплеснула руками, позвала Цвету, но, видно, передумала и зашептала:

— Не говори ничего, увидишь, как она завтра удивится.

— Нет, я скажу, — сказал Баконя, обернувшись к вошедшей Цвете. — Завтра я надену сутану! Ну, до свиданья!

Девушка побледнела.

Баконя безжалостно гнал коня. А когда приходилось давать ему передышку, он сильнее ощущал сумятицу в душе. Он негодовал на себя, понимал, что потерял нечто драгоценное, чего уж никогда не вернуть; чувствовал, что никогда не даст и не примет такого поцелуя. Тщетно юноша оправдывался тем, что, поступи по-другому, он оскорбил бы дядю, который, уходя в могилу, проклял бы его, что прокляли бы его и родители; тщетно твердил себе, что и другие поступают так же. И снова и снова гнал коня во весь дух; наконец около полудня он прибыл в Зврлево.

Сообразив, что к чему, Космач решил тоже ехать с сыном в город. Баконя возражал, ссылаясь на то, что у отца нет лошади, способной угнаться за конями Сердара или Тетки, но Хорчиха поддержала мужа, и Баконе пришлось уступить. Договорились, что отец выедет раньше и подождет их в Большой остерии. Затем началась трогательная сцена: староста позвал родственников, все уселись вокруг очага, Хорчиха расстелила мешок, Баконя стал на этот мешок на колени, и мать сквозь слезы зашептала:

— Будь прощен и благословен, добрый мой сынок, будь счастлив в святом ордене да поможешь душе матери своей на том свете… — Дальше слезы помешали ей говорить. Отрезав у сына прядь волос, она поцеловала их и унесла.

Подошел староста.

— Ива, дитя мое, дай тебе бог… — Но и его душили слезы.

Тогда и все Ерковичи загалдели и принялись его целовать. Староста обнес их вином. Шакал начал здравицу:

— Сегодня мы скажем свое слово. В