Гришковец нахмурился. Поджал крупные губы и отвел взгляд куда-то к полу.

— Говоришь, такой вес он не брал?

— Нет.

— Ну и ладненько. Думаю, сейчас тоже не возьмет. Но если что, я буду на подхвате.

— Главный Судья-рефери, — раздалось в динамиках после короткого звонка. — Пожалуйста, на позицию.

— Ну ладно. Пошел я.

— Спасибо, — запоздало поблагодарил Рыков, провожая своего тестя взглядом.

Когда Гришковец занял свое место на стуле, перед помостом и положил на колени флажки, динамик снова заговорил:

— Вызывается Медведь Владимир Сергеевич. На штанге пятьдесят семь килограмм.

* * *

Я взошел на помост. Глянул на Константина Викторовича. Тренер явно волновался за меня. Смотрел на меня напряженным взглядом. Потом он решительно кивнул.

Выдохнув, я встал на позицию. Рефери выглядели беспристрастными, а Гришковец и вовсе — расслабленным.

Другое дело было за столом Жюри. Один из его членов, лысый и усатый мужчина в больших черных очках, сложил голову на сплетенные пальцы, ждал. Другой, крепкий, лет сорока с покрытым яркими спинами лицом, что-то писал на бумаге, откинувшись на спинку стула.

А вот Максим Валерьевич был по нстоящему внимательным. Он глядел на меня, не сводя глаз. Готовился наблюдать, как я проведу упражнение.

Конечно, жюри опирается в первую очередь на сигналы рефери. Однако не все зависело от последних. Даже реакция рефери, будь она слишком быстрой или, напротив, заторможенной, влияла на конечное решение жюри.

— Приступить! — Дал команду Гришковец.

Я опустил взгляд к штанге. Гриф был вымазан тальком, после прошлого атлета. Раструсив руки, я опустился, взял штангу в замок. Подсел, вставив спину.

В зале стало тихо. Зрители, жюри, рефери — все ждали того момента, когда я одолею штангу. Или же, напротив — поддамся ей.

Хотя волнение подступало, я успешно боролся с ним, сохраняя хладнокровие. Прозвучал короткий сигнал звонка, сигнализировавший о том, что я слишком временю, и пора снимать штангу.

Я напрягся. Почувствовал мышцы рук, натянутые, словно хлысты. Потом сорвал штангу. Во всем теле на доли секунды возникло чудовищное напряжение. Даже воздух выбило из груди. Когда я отправил штангу вдоль бедер, выше, к поясу, совсем немного отвел корпус назад, чтобы дать ей наиболее выгодное направление.

А потом в груди вспыхнул страх веса. Тело протестовало против того, чтобы я обрушил себе на грудь все эти пятьдесят семь килограммов. Оно буквально забилось в истерике. Будто бы заговорило со мной:

«Бросай! Уходи! Это опасность! Опасность смертельная! Вот сейчас, вес нанесет тебе травму, раздавит тебя, сломает кости! Беги от него что есть сил, останови штангу на полдороги, пока не поздно».

Этот крик я подавил одной только силой воли. Когда штанга оказалась выше пояса, я поднырнул под нее, нарочито соблюдая правильное положение локтей.

А потом пришла невероятная тяжесть. На миг мне показалось, что я буквально чувствую свой позвоночник, принявший невиданный для этого ребенка вес.

Дальше вспыхнула боль. Штанга упала на грудь не очень удачно — врезала по ключицам, содрав кожу и встряхнув несформировавшиеся кости.

Все это произошло буквально между ударами сердца. Я застыл на помосте в седе.

Казалось, все звуки просто исчезли. Осталось только биение сердца, мое дыхание и краткий лязг втулок, когда провернувшиеся блины возвратились в спокойное состояние.

Вдохнув поглубже, я стал подниматься, чувствуя напряжение в ногах и спине.

Когда я вернул ноги в правильную позицию, замер на несколько секунд.

«Не выбросили флажков, — глядя на застывших без движения рефери, подумал я. — Видели, как тяжело я взял штангу. Думают, не толкну, не вынесу ее на руках. Ну еще посмотрим…»

А с этим и правда могли быть сложности, учитывая, кто сегодня главный судья-рефери. Одно неверное движение при позиционировании штанги, и он может попытаться зачесть его неудачной попыткой толкнуть.

Выдерживая тяжесть железа, я перехватил хват так, чтобы удобнее было толкнуть. Потом медленно спустил штангу с ключиц, чтобы было не больно ее держать. Вдохнул воздуху и… толкнул. После тяжелой натуги, на одно мгновение, пока штанга была в полете и мое тело с ней связывали только руки, я почувствовал облегчение. А потом железо снова упало на меня, стало давить, нагружая спину, ноги, а теперь и руки.

Вставив локти и держа штангу над головой, я собрал ноги из ножниц в правильное положение.

«Да чего ж он не сигналит?» — пронеслось в голове.

А Никто из тренеров и правда до сих пор не просигналил. Потянулись те самые долгие три секунды. Гришковец смотрел строго, напрягся, привстав на стуле. Потом, внезапно, бросил взгляд к столикам жюри, на Максима Валерьевича.

«Думает, что не удержу, — промелькнуло в голове. — Выжидает».

А держать и правда было тяжело. Все тело гудело под весом штанги.

Наконец, судьи почти синхронно подняли флажки. Белые флажки.

— Вес взят, — сказал как-то хмуро Гришковец. — Опустить.

Когда я бросил штангу, придержав ее, чтобы не сильно грюкнула о помост, зал разразился овациями. Люди зааплодировали мне, видя, с каким трудом было проделано упражнение с этим весом.

Улыбаясь, я почувствовал давно забытое ощущение. Ощущение, когда ты вырываешь победу. Пусть и сегодня эту победу я вырвал у самого себя. Улыбаясь, я вскинул руку в победном жесте. В зале раздался радостный свист.

Когда я спускался с помоста, на мгновение оглянулся. Темный как туча Гришковец сидел на своем месте в мрачной задумчивости.

— Ты толкнул ее! Толкнул ее, Вова! — подскочил ко мне дядя Костя, как только я подошел к выходу из зала.

Искренне рассмеявшись, тренер потормошил меня за волосы.

— Молодчина!

— Без вас бы не вышло, — с улыбкой сказал я.

Когда я вошел в разминочную, ко мне тут же подбежали ребята из нашей спортшколы.

— Ну красавец! — Разулыбался мне Сережа, — вот это скачек в весе! С пятидесяти, до пятидесяти семи! Вот ты даешь!

— Ну. — Кивнул Тима, поправляя пластырь на сорванной мозоли, — На последнем подходе. Прям как в кино.

Ребята с нашего спортзала принялись похлопывать меня по спине, поздравлять:

— Разряд твой!

— Красавец, Медведь!

— Как ты ее? Как ты ее, эту тяжелую железяку, а⁈ На первых же соревнованиях!

Только Марат Кайметов, что еще не дождался скорой, и сидел в одиночестве на лавке, едва не в углу, поднял на