– Да, пожалуйста, – сказала Селеста, бросив на него быстрый взгляд и тут же снова обратив глаза на Беллу, уже пребывавшую в своем собственном мире. Ей показалось или дочь действительно выросла за эти несколько дней, что она провела вне дома? Удивительно, до чего же быстро все в их жизнях могло изменяться!

Протянув руку, Селеста прикоснулась к прядке дочкиных волос. Белла, всецело поглощенная рисованием, похоже, не заметила этого. Она даже не отбросила ее руку.

– Я рада, что ты вернулась, – произнесла мать Селесты, напомнив дочери, что все еще находится в комнате.

Селеста сделала глубокий вдох, стараясь уловить легкий, сладкий, «пудровый» аромат дочери.

– Это была долгая поездка, – просто сказала она.

Селеста вовсе не собиралась сократить ответ до одной четырехсложной фразы. Но она не знала, ни как объяснить, что случилось в Исландии, ни даже с чего начать.

– Я с сожалением узнала об Алабаме, – сказала мать. И, судя по тону, чистосердечно. Селеста в знак признания кивнула. – До сих пор в голове не укладывается.

Одно время Селеста винила мать в недостаточной взаимосвязи между ними. Но теперь, повзрослев, она больше не считала, что в этом виноват кто-то из них. На самом деле, чем старше становилась Селеста, тем сильней она подозревала, что ничьей вины не было – просто два человека старались, но так и не сумели стать друг другу по-настоящему близкими.

На несколько секунд установилась тишина. Ее прерывало только яростное царапанье карандаша по бумаге: Белла скрупулезно затемняла штриховкой туловище дельфина.

– Наверное, ее мужу сейчас очень трудно, – проронила, наконец, мать, и Селеста почувствовала неприятное покалывание в основании шеи.

Она посмотрела матери прямо в глаза – очень темные, почти черные. Эта темнота не выдавала ничего, ни намека на то, действительно ли Селеста услышала в ее голосе странную интонацию, или ей просто почудилось.

– Мама, – резко сев прямо, окликнула ее Белла. – Мама, посмотри.

Селеста медленно перевела взгляд с матери на поднесенный ей почти под нос лист бумаги. Дельфин-бутылконос воззрился с него на Селесту с пустым выражением морды. Белла не заполнила фон рисунка ни океаном, ни другими рыбами, и дельфин словно висел в стерильном белом воздухе.

– Бутылконосы плотоядные, – с ученым видом изрекла девочка.

Пару лет назад Селеста стала бы искать источник этой информации. А теперь она уже понимала, что такие вещи были оттиснуты в уме Беллы какими-то загадочными несмываемыми чернилами.

– Я этого не знала, – сказала она, мысленно мечась между плотоядным бутылконосом и матерью, спокойно сидевшей рядом. «Нет, – решила Селеста. – Мать ничего не может знать о Генри, если только ей не рассказали о том эпизоде сам Генри или Алабама». А это представлялось маловероятным, даже в той новой вселенной, в которой формула «хайли лайкли»[4] стала для нее новой нормой.

– Пойду, покажу папе, – заявила Белла.

И, не дождавшись одобрения от мамы или бабушки, выскочила из кухни и побежала в холл.

Селеста еще долго не сводила глаз с кухонного порога, за которым исчезла дочка.

– Луи сказал, что Беллу мучают ночные кошмары, – кивнув на опустевший дверной проем, заговорила мать.

Селеста провела пальцами по волосам, сделавшимися жесткими от слишком сухого шампуня.

– Да. По правде говоря, это становится проблемой.

– Знаешь, тебе тоже снились кошмарные сны, когда ты была примерно в том же возрасте.

– Гм-м, – нахмурилась Селеста.

Она смутно помнила свои ночные кошмары; это было настолько давно, что память затушевала конкретные образы до общего ощущения – безотчетного страха и недоверия к сну. Большинство кошмарных сновидений Селесты были побочным продуктом того, что она позже самостоятельно диагностировала как тревожность легкой степени, и поведения четырех братьев, которые демонстрировали навязчивую одержимость свежей и запекшейся кровью.

– К слову сказать, – тихо добавила мать, – теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что пресекла их ужасающим образом.

– Уверена, ты сделала все, что было в твоих силах, – сказала Селеста, хотя понятия не имела, о чем зашла речь. Она попыталась вспомнить реакцию матери на свои кошмары, но ничего не припомнила – ни хорошего, ни плохого. Как будто матери в той части ее жизни не было вообще.

– Может, и так. Но не думаю, что этого было достаточно. Для матери, во всяком случае.

«Я должна это оспорить?» – озадачилась Селеста. Да и был ли смысл возражать? Разве только для того, чтобы облегчить чувство вины, которое, похоже, до сих пор преследовало мать. К счастью, та не стала ждать отклика дочери.

– Я всего лишь сказала тебе, что они не были реальностью, – произнесла она. – Я сказала, что те сны были лишь в твоей голове.

– Что ж, звучит не слишком плохо.

Мать грустно улыбнулась. Селесте бросились в глаза кисетные морщины вокруг ее рта; они были гораздо глубже тех бороздок, что прорезали лоб между бровями. «А мои морщины образуют в старости такой же узор на лице? – подумала Селеста. – Интересно, это предопределено генами или баланс радости и печали в жизни человека все-таки влияет на то, где и каких морщин будет больше?»

– Нет, мне следовало тебе сказать, что это было реальностью. Не чудовища, которые снились. А чувства. Твои чувства, твои эмоции – они реальные. И именно это имеет значение.

Прежде чем Селеста осознала, что происходит, мать протянула руку и накрыла ее ладонь своей. Ее прикосновение было неожиданным, Селеста ощутила от него холод – главным образом потому, что этот язык жестов и тел был им обеим непривычен.

– Некоторые чувства обусловлены определенными причинами, – сказала мать в тихом раздумье. – Увы, я слишком поздно это поняла. – Она сжала кисть и долго не ослабляла давления на руку дочери. Ее кожа была гораздо тоньше и более шероховатой. Но, поглядев на кисть, лежавшую поверх ее руки, Селеста подметила: обе они были практически одной величины.

Глава 40

Холли

Спустя два дня

Даллас, штат Техас

У Холли имелись все основания для того, чтобы не отправляться на пробежку в тот день, когда она вернулась домой из Исландии. Одним из них был сбой биоритма из-за перелета через несколько часовых поясов. Вторым – все еще нывшее подколенное сухожилие. Но самой веской причиной являлась полная неспособность ее тела к чему-то большему, чем медленная трусца.

И все же Холли отправилась на пробежку.

Было почти семь вечера, но солнце продолжало палить, как в середине дня. Холли старалась не обращать внимания на ощущение натертой, раздраженной кожи в том месте, где бедра соприкасались друг с другом при смене ног.

Сквозь музыку в ее наушниках пробился назойливый