Шрифт:
Закладка:
98. Человек, думающий о своем физическом существовании и живущий согласно принципам, которые мы развиваем, благоразумно подготавливает свой отдых, свой сон и сновидения.
Он распределяет свою работу так, чтобы никогда не доводить себя до изнеможения, облегчает ее, разумно варьируя, и меняет позу во время кратких передышек, которые его освежают, не нарушая непрерывности труда, чему он порой обязан следовать.
Если в течение дня ему необходим более длительный отдых, он всегда отдается ему только сидя и отказывается от сна, если только его не влечет необоримо ко сну, но остерегается приобрести эту привычку.
Когда наступает час ежесуточного ночного отдыха, он удаляется в проветренную комнату и не окружает себя никакими занавесями, которые вынудили бы его стократно вдыхать один и тот же воздух, а также воздерживается закрывать в спальне оконные ставни, дабы всякий раз, когда он приоткроет глаза, его успокоили бы остатки света.
Он ложится в постель с приподнятым изголовьем; его подушка набита конским волосом, на его голове полотняный ночной колпак, верхняя часть его туловища не стеснена весом одеяла, однако он заботится о том, чтобы его ноги были тепло укрыты.
Он разборчиво поел за ужином, не отказываясь ни от хороших, ни от превосходных блюд, умеренно пил лучшие и даже самые знаменитые вина. За десертом больше говорил о галантных делах, нежели о политике, и сыпал больше мадригалами, чем эпиграммами; выпил чашку кофе, если его конституция это допускает, а через несколько минут согласился на рюмочку превосходного ликера, только чтобы ароматизировать свой рот.
Он во всем проявил себя любезным гостем, тонким гурманом и всегда лишь чуть-чуть выходил за пределы потребности.
В этом состоянии он и ложится, довольный собой и другими, его глаза закрываются; он проходит через сумеречную дрему и на несколько часов проваливается в глубокий сон.
Вскоре природа собрала свою дань; усвоение питательных веществ возместило потерю. И тогда приходят приятные сны, даруя ему таинственное существование: он видит людей, которых любит, вновь обретает любимые занятия, перемещается туда, где ему было приятно.
Наконец он чувствует, как сон постепенно рассеивается; и возвращается к людям, не сожалея о потерянном времени, ибо даже во сне он был деятелен и, не испытывая усталости, получал от этого чистое удовольствие.
О тучности
99. Если бы я был дипломированным врачом, я сначала написал бы хорошую монографию об излишней полноте, а затем, завоевав себе репутацию в этой области, получил бы двойное преимущество: приобрел в качестве пациентов людей, которые прекрасно себя чувствуют, и при этом меня ежедневно осаждала бы красивейшая половина рода человеческого, ибо для женщин иметь идеальную порцию полноты, не слишком большую, не слишком маленькую, является делом всей их жизни.
То, что не было сделано мною, сделает какой-нибудь другой доктор, а если он к тому же ученый, умеет быть скромным и хорош собою, я ему предрекаю небывалый успех.
А пока я буду идти собственным путем, поскольку в произведении, предмет которого – человек и как он питается, раздел о тучности совершенно необходим.
Под тучностью я понимаю то состояние избытка жировой ткани, при котором у не больного, в общем-то, индивида члены мало-помалу увеличиваются в объеме, теряя свою форму и первоначальную гармонию.
Бывает, что тучность ограничивается областью живота, но я никогда не наблюдал такого у женщин: ткани у них, как правило, более мягкие, поэтому, когда их атакует тучность, она не щадит ничего. Я называю такую разновидность тучности гастрофорией, а тех, кого она поразила, – гастрофорами. Я и сам из их числа; но, хоть я и обладаю заметно выступающим животом, голени у меня сухие и жилистые, как у арабского скакуна.
Тем не менее я всегда рассматривал свой живот как грозного врага, и я его победил, низведя до уровня величественности; однако, чтобы его победить, мне пришлось с ним сражаться, и тою пользой, которую принес мне этот опыт, я обязан именно своей тридцатилетней борьбе.
Я начинаю с выборки из более чем полутысячи диалогов, которые я некогда вел со своими соседями по столу – с теми из них, кому угрожала или кого уже удручала тучность.
Толстяк: Боже! Какой дивный хлеб! Где вы его берете?
Я: У г-на Лиме, на улице Ришелье: он булочник их королевских высочеств герцога Орлеанского и принца Конде; я его выбрал потому, что он мой сосед, и держусь за него потому, что сам объявил его лучшим хлебопеком в мире.
Толстяк: Это надо запомнить; я ем много мучного, а с подобными хлебцами готов обойтись без всего остального.
Другой толстяк: Да что же это вы делаете? Едите только бульон от супа и оставляете прекрасный рис из Каролины!
Я: Я следую особой диете.
Толстяк: Плохая диета, рис для меня – наслаждение, как и остальные крахмалистые продукты, а также макароны и все такое прочее: нет ничего сытнее, недорого и никаких забот.
Толстяк, получивший подкрепление: Сударь, передайте мне, пожалуйста, картофель, он прямо перед вами. Тут еду разбирают с такой скоростью, что, боюсь, мне ничего не достанется.
Я: Вот он, сударь, теперь у вас под рукой.
Толстяк: Но вы ведь наверняка себе тоже положите? Здесь хватит на двоих, а после нас хоть потоп.
Я: Нет, я воздержусь; картофель я ценю лишь как защитное средство от голода, а вообще-то, нахожу его в высшей степени пресным.
Толстяк: Гастрономическая ересь! Нет ничего лучше картофеля; я-то ем его в любом виде, а если он появляется и при второй подаче, будь то по-лионски, будь то в виде суфле, потребую соблюдения моих прав.
Толстая дама: Будьте так добры, пошлите для меня за фасолью по-суассонски, я вижу ее на том конце стола.
Я (выполнив ее просьбу и тихонько пропев на известный мотив):
Толстуха: Не шутите так, для того края фасоль – настоящее сокровище. Париж делает на этом значительные суммы. Я прошу вас пощадить и мелкие болотные бобы, их еще называют английскими; когда они еще зеленые – это просто объедение, пища богов.
