В и д в у д. Пожалуйста, пожалуйста.

Р а с м а. Я должна посмотреть, что он…

В и д в у д. Расма, прошу вас… Не надо мне ничего объяснять, я все понимаю. Будьте спокойны.

Р а с м а  уходит в комнату.

Видвуд поворачивается к закатному небу, которое за это время заметно потемнело — переход от дня к ночи и наоборот на юге быстрый. Уже появились звезды. И зажглись фонари на приморском бульваре.

В соседском саду кто-то бренчит на гитаре.

Р а с м а  возвращается во двор, накинув на плечи пальто.

Вы сказали, что мы чужие люди, но если вдуматься, в мире не так-то уж много людей, понимающих тот язык, на котором мы с вами говорим…

Р а с м а. Вы правы… (Складывает тома «Народных песен» и листки, которые Юрис разложил на столе.)

Некоторые из них падают на землю.

В и д в у д (поднимает листки). Интересно, что выписывает ваш сын… А что, если я загляну?

Р а с м а (улыбается). Землетрясения, надо полагать, не произойдет.

В и д в у д. Только в один листок. Перед Юрисом я потом извинюсь. Скажем, этот… (Читает.)

«Водки полная бутылка,

Ты прощенья не получишь!

Как допью тебя до дна я,

Тотчас разобью в куски».

Ишь ты, и тогда уж велась борьба, и довольно остроумно! (Отдает листок Расме.)

Р а с м а. Боюсь, столь же безуспешно.

В и д в у д. Во всяком случае, на вполне приемлемом эстетическом уровне и без открытой дидактики.

Р а с м а. Моя бабушка — ей тогда уже было около девяноста — на каком-то празднике в нашей деревне громко пела старинные песни забулдыг. Кто-то спросил, зачем она это делает, и она объяснила: «Для острастки, милый, для острастки и для того, чтобы таким образом раз и навсегда наставить на ум!»

В и д в у д. Вас она тоже научила какой-нибудь песне?

Р а с м а. О, и не одной.

В и д в у д. Например.

Р а с м а. Например… (Поет.)

«Пьяница я, пьяница,

Отрицать не стану я.

Пропила я у братишки

Его бурого коня.

Если он начнет ругаться,

Я пропью курчавого.

Кто на мне жениться хочет —

Винокурню заводи.

По утрам тогда смогу я

В винокурню заходить».

Когда Расма кончает петь, из соседского сада доносятся аплодисменты и крики «браво».

Расму это не смущает, публику она уже заметила раньше и, почувствовав себя в своей стихии, сияет и улыбается.

Невидимый аккордеонист внизу пытается подобрать только что услышанную мелодию.

Г о л о с. Расма Арвидовна, к нам! Ждем вас!

Р а с м а. У меня гость!

Г о л о с. Ну и что? Возьмите его с собой! Пригласите! Гость дорогой, милости просим! Идите оба! Расма!

Р а с м а. Спасибо!

Аккордеонист заиграл полным звуком, причем довольно верно, и голоса больше не слышно.

Я уже направлялась туда, когда вы пришли. У них несколько абхазских друзей с гор, которым завтра, в канун Нового года, нужно обязательно вернуться в свое село… Что вы на это скажете?

В и д в у д. С пустыми руками, первый раз в чужом доме?

Р а с м а. Почему с пустыми, у вас есть бутылка мукузани, у меня коробка рижского шоколада… Я только скажу сыну. (Уходит в дом, захватив три тома «Народных песен» и исписанные страницы.)

Аккордеонист играет Расмину песню, соседи без слов хором поют…

Р а с м а  возвращается в пальто и с коробкой шоколада; они с  В и д в у д о м  поднимаются по лестнице и исчезают в темноте.

Тотчас же вниз спускается  ж е н щ и н а  в пальто с поднятым воротником, на голове повязан платок. Идет к двери, стучит. Юрис изнутри зажигает лампочку под навесом, и во дворе становится светло. Остальная часть сцены, по контрасту с кругом света, кажется погруженной в полную тьму.

В дверях появляется  Ю р и с.

Женщина снимает платок, распускает свободно падающие светлые волосы, и мы видим Линду.

Л и н д а. Чао!

Ю р и с. Окрутница…

Л и н д а. Новое ругательство?

Ю р и с. Нет, из «Народных песен». То же самое, что ряженая.

Л и н д а. А… Ясное дело, мне пришлось маскироваться, иначе из дома шагу не ступишь.

Ю р и с. Ты не преувеличиваешь?

Л и н д а. Я? Скорее, наоборот, чтобы не сказать большего! Юри, будет так, как ты хотел. Видвуд завтра уезжает обратно, и я остаюсь здесь одна. Как ты хотел.

Ю р и с. Поздравляю.

Л и н д а. Ты надо мной смеешься, а я говорю серьезно. Сегодня утром я позвонила в Ригу — само собой, с переговорной — и попросила Марусю сорганизовать.

Ю р и с. Что именно?

Л и н д а. Чтобы было так, как ты хотел.

Ю р и с. Не понимаю.

Л и н д а. Ах, вскоре у Видвуда состоялся междугородний разговор, знаешь, такой туманный, вроде бы о здоровье жены, вроде бы у дочки что-то там в университете, вроде бы сразу после Нового года на работе ревизия… Старикашка решительно ничего не понял, ужасно взволновался и тотчас понесся к кассам Аэрофлота за билетом…

Ю р и с. Кто он такой?

Л и н д а. Заведует у нас цехом прикладного искусства и сам мастерит что-то из дерева. Вообще он считается у нас довольно уважаемым.

Ю р и с. А ты?

Л и н д а. Я?

Ю р и с. Что ты там делаешь?

Л и н д а. Меня все побаиваются, потому что я многое знаю, и считаются со мной, а числюсь я курьером.

Со стороны соседского сада доносятся голоса, смех, кто-то снова бренчит на гитаре.

Юрис прислушивается.

Знаешь, у меня с ним все кончено. Мы жутко поссорились.

Ю р и с. Из-за чего?

Л и н д а. С тех пор как я снова увидела тебя и увидела, во что ты превратился, я поняла — у меня с ним нет и не может быть ничего общего.

Тишина.

Звучит гитара.

Юри! Ты мне ничего не скажешь? Когда ты написал, чтобы я приехала, я как раз шла к нему с путевкой в Дом отдыха на Пицунду, и у меня родилась идея… Не все же могут как ты и твоя мама. Не у всех есть машина и дом, который продают, чтобы снять коттедж в Гагре, где можно загорать и зимой.

Ю р и с. Разве наш дом продан?

Л и н д а. А ты что, не знал? Спроси меня, я тебе расскажу со всеми подробностями… Но когда я с таким трудом попала сюда, ты держишься со мной холодно, чтобы не сказать большего, а твоя гордая мама…

Ю р и с. Линда, я ей раньше не рассказывал про катастрофу. Трудно было говорить, да и боялся, как она это выдержит, потому что… но она после этого вот тут во дворе смеялась и пела…

Л и н д а. Пела!

Ю р и с. Ничего подобного я от нее не слышал, никогда… Подобной песни, я имею в виду…

Л и н д а. Ну теперь ты видишь, какая она у тебя, твоя мама… А меня она,