Ю р и с. И я, которому иначе пришлось бы остаться одному. Мама, сад Розановых почти рядом, его хорошо видно…

Р а с м а. Ты думаешь?

Ю р и с. Я как бы буду присутствовать.

Р а с м а. Можно и так, если хочешь. Розановы поймут и не обидятся.

Ю р и с (вставая). Даже снег на вершинах гор кажется голубым.

Р а с м а. Твоя Турция отсвечивает.

Ю р и с (делает несколько шагов до столба навеса, опирается о него и смотрит, как заходит опускающееся над морем солнце; на его лицо и белый свитер падает голубой отсвет). Мама, слушай… Корова стояла на лугу, примерно где-то около Элкшкене{83}, у обочины Вентспилского шоссе. «Это же латвийская голубая корова», воскликнула гро и сказала, чтобы я остановился… Я остановился. Они вышли, гро, Шване и папа, и направились обратно, посмотреть. Я тоже вышел. Просто так, потому что корова меня абсолютно не интересовала, но дико болела голова. Ах да, сначала я подал машину назад и только потом вышел… Да, факт… Ну, так или иначе, мы все четверо стояли у обочины шоссе и смотрели на корову, а корова смотрела на нас…

Р а с м а. Голубая?

Ю р и с. Ну, такая… да, голубоватая. Голубовато-серая. С такими странными человечьими глазами, и привязана она была не на цепь, а узловатой веревкой… Все это я помню очень отчетливо. Помню и последние слова гро… Потом мы снова сели в машину, и не прошло и десяти минут, как…

Р а с м а (перебивает его). Что она тебе сказала?

Ю р и с. Гро? Она… О корове. Поблизости не было ни единого дома, только ольха да вербы в утреннем тумане, и корова стояла на лугу, не особенно большая, с белыми рогами и белым выменем, которое было таким белым, что казалось вырезанным из бумаги… Я сказал, что в зоопарке это шоссейное чудище успешно могло бы конкурировать с обезьяной, но гро меня остановила — нехорошо так говорить… Раньше таких коров было много, вроде даже порода такая существовала, латвийская голубая… Только она, гро, полагала, что голубая давно уже исчезла с лица земли, потому что повсюду видишь только бурых… Эта, элкшкенская, видать, в какого-нибудь предка уродилась, цепкая порода, как сорняк…

Р а с м а (после паузы). Долго вы там стояли?

Ю р и с. Нет, совсем недолго, но ты хочешь знать, что случилось?

Р а с м а. Да.

Ю р и с. Голубая… морская или, как ты сказала, лунная корова… стояла на обочине шоссе среди верб и смотрела на нас и нашу черную «Волгу», и я тоже словно бы взглянул на все ее глазами… На нас, понимаешь, как мы там выглядели… Как выглядела гро с ее крашеными волосами и напудренным носом, в коротком платьице, в туфлях на высоких каблуках… Шване, которая была еще старше гро, но вся увешанная бусами и серьгами… Это правда, что в молодости она служила на хуторе в прислугах?

Р а с м а. Служила, долгие годы.

Ю р и с. Значит, ей приходилось доить коров?

Р а с м а. Наверняка.

Ю р и с. Папу мучило тяжелое похмелье, его красивое лицо казалось серым и опухло, волосы слиплись… Я тоже чувствовал, что… и потом, садясь в машину, я бросил взгляд в зеркало… ну и портрет был, доложу тебе… Словом, вот в таком виде стояли мы перед коровой, четверо, четверо… уж и не знаю, как назвать… Четверо мчавшихся на огромной скорости по Курземе из Вентспилса в Ригу, из которых никто, по правде, не нужен был ни в Риге, ни… Мама, все это можно было прочесть в глазах голубой коровы!

Р а с м а. Все это ты придумал позже, будучи долгими месяцами прикованным к постели.

Ю р и с. Нет, так было, и это понимал не только я, но и гро, и папа, я видел… Потом мы сели в машину и поехали. Сильвия Шване сказала, что латвийская бурая, как она слышала, болеет лейкозом и потому недурно бы подумать о новой селекции, если только подобные голубые еще где-то сохранились, — это были ее последние слова… Последние слова гро были о том, что голубые коровы ведут свое происхождение из глубокой древности, так же как предания и сказания, и о них упоминается уже в латышских народных песнях… Это вообще были последние слова, потому что в следующую минуту…

Р а с м а (перебивает его). Что сказал папа?

Ю р и с. Папа… Обе они говорили за нашей спиной очень громко, как все, кто плохо слышит. Папу это раздражало, ведь он был с жуткого похмелья, поэтому он проворчал что-то про старушечьи глотки и включил музыку, и мы, обгоняя грузовую машину, неслись на другую, встречную, с музыкой… Другая была голубой и с такими… полосами, похожими на рога, и там было еще что-то вроде глаз… Глаз, которые смотрят… И это все. Больше не было ничего, все произошло мгновенно.

Г о л о с  В и д в у д а. Добрый вечер!

Расма и Юрис смотрят наверх.

Я охотно постучал бы, если б было куда… Можно?

Р а с м а. Да пожалуйста!

В и д в у д  спускается вниз и здоровается с Расмой. Протягивает ей пакет.

Что это?

В и д в у д. Прошу. Я принес вам подсвечники и свечи, вместе с бутылкой мукузани.

Р а с м а. У меня нет слов.

В и д в у д. И прекрасно. Не спрашивайте, что и как, но Новый год, по всей вероятности, мне придется встречать в Риге, если не в самолете, в воздухе, потому я и принес это сегодня вечером.

Р а с м а. Спасибо, но…

В и д в у д. И никаких «но», прошу вас.

Р а с м а. Да, но… где вы достали? Я же искала где только можно, и все впустую.

В и д в у д. А в комиссионный заглядывали?

Р а с м а. Вот туда нет…

Юрис поворачивается и идет в дом. Он не хромает, не назовешь это и походкой паралитика, просто он идет медленно.

Расма и Видвуд смотрят на него.

Ю р и с  исчезает в доме.

В и д в у д. Я увезу с собой в Латвию два заката на Черном море. Вчерашний, неистовый, будто безумство огнепоклонников, и этот, что полыхает холодно и элегантно-сдержанно в изысканных голубых тонах… Как себя чувствует больной?

Р а с м а. Спасибо, ничего. Вы видели, как он ходит, уверенно и без всякой помощи… О, я поставлю его на ноги. Я тоже цепкой породы, и я тоже сорняк… Он только что рассказал мне такое, что еще полгода назад я, вероятно… не знаю, что бы я делала, но сейчас я рада, что он уже может обо всем этом думать и говорить, не падая в обморок и не крича, что у него темнеет в глазах. А еще больше я радуюсь, что его непонятное, странное увлечение… (Смотрит на «Народные песни».)

В и д в у д. Изучением фольклора?