Деньги еще не все.

— Хватит философствовать! Давайте лучше поедим, — предложила одна из девушек. Наверное, всем после речной прогулки и купания хотелось есть, но никто не хотел подниматься. Разговор возобновился.

— По-моему, — сказал Музаффар, — если на душе у меня чисто, если я ясно вижу свой завтрашний день, я счастлив. А женюсь, и семья моя будет счастлива.

Кто-то спросил:

— А можно быть счастливым без любви?

— Нет. Без любви нельзя быть счастливым! — горячо воскликнула Гульхайри.

Кругом засмеялись.

— Что тут смешного? Я не за всех говорю. Это мое личное мнение.

— Жить только жизнью сердца — это эгоизм, — авторитетно заявил Алеша. — Вспомните слова Белинского: «Если бы цель нашей жизни состояла в достижении личного счастья, жизнь была бы мрачной пустыней, заваленной гробами и разбитыми сердцами... Есть для человека еще и великий мир. Это мир непрерывной работы, нескончаемого становления, мир вечной борьбы будущего с прошедшим...» Видите, оказывается, охи да вздохи не очень-то украшают нашу жизнь, — закончил он.

После этого заговорили все сразу. Кто-то вспомнил Николая Островского, а Махидиль — блокадный Ленинград.

— Я как-то читала... Лютая зима. Самые тяжелые годы войны. Еды нет. В день выдавали по сто двадцать пять граммов хлеба на человека. Один боец на передовой получил маленький пакетик из Ленинграда. В нем записка и три кусочка засохшего хлеба. В записке говорилось: «Дорогой соотечественник! Не отдай в руки фашистских варваров нашу родную землю! Марфа Андреева». Боец заплакал. Потом написал ответ. Письмо послал с одним из фронтовых корреспондентов, который разыскал и улицу, и дом. Марфы Андреевой уже не было в живых. Она умерла от голода... Вот это и называется пламенной любовью к Родине.

Все молчали.

— Таким людям надо ставить памятники, — тихо произнес кто-то.

— Значит, я прав, — сказал Алеша. — Жить только жизнью своего сердца — эгоизм. Марфа Андреева жила интересами тысяч и тысяч таких же людей, как она сама.

— Ого, мы слишком высоко взлетели, давайте спустимся пониже, — заговорил Кулахмед. — Что ж, ты, выходит, все-таки против любви и личного счастья?

— Я против охов и вздохов. Против так называемой роковой страсти. — Алеша поглядел на берег.

Там Музаффар горячо пытался что-то внушить Зубайде. Потом махнул рукой и сел. Зубайда опустила голову и молчала, обхватив колени. Хашим как ни в чем не бывало плескался в реке.

— Подожди, Алешка, любовь еще не схватила тебя за сердце, — сказал Кулахмед, — а вот схватит, тогда забегаешь... Любить, испытывать душевный трепет — это очень хорошо.

— А нельзя ли без душевного трепета? — съязвил Алеша.

— Нет, я не признаю такой любви.

Слова Кулахмеда понравились всем. Кто-то даже зааплодировал. А ведь с виду увалень...

Подошла побледневшая Зубайда и, вытирая ладонью слезы, села под барбарисовый куст. Махидиль поспешно направилась к ней. Но прежде она остановилась возле Музаффара.

— Что случилось? — спросила его Махидиль.

— Не знаю... Я, кажется, ляпнул что-то неподходящее...

IV

Махидиль вместе с работником отдела изобретений приехала в Бухару на совещание в обком. До начала совещания еще оставалось время, и Махидиль бродила по городу, любуясь рядами высоких домов, широкими проспектами и площадями, прошлась по рабочему городку, постояла у Комсомольского озера, побродила по чистым дорожкам.

Хашим поехал в аэропорт встречать профессора Данилевича. Бабочкой будет порхать вокруг своего учителя и постарается убедить профессора «дать по мозгам» самозванным соавторам его, Данилевича, проекта. У старика характер крутой, привык, что его слово непререкаемо. А тут какой-то Гулям-ака, какой-то прорабишка Данияров, уволенный за хулиганство, и какая-то девчонка осмелились переиначивать его проект. Словом, предстоят веселенькие денечки.

Кресла вокруг длинного стола все были заняты. Человека с белой бородой, вошедшего в сопровождении Хашима, секретарь обкома посадил рядом с собой. Старик, склонив голову, рассказывал что-то секретарю и смеялся тоненьким голоском, словно чирикал.

Махидиль сидела, точно прикованная к стулу. Все напряглось в ней, — кажется, спроси как ее зовут, она не ответит. Увидев Гуляма-ака, она с облегчением вздохнула. Гулям-ака как-то сказал ей, что в давние годы был знаком с профессором. Сейчас он неотрывно смотрел на Данилевича.

Махидиль знала профессора по институту. Когда она училась на втором курсе, он читал лекции старшекурсникам. Потом перешел в министерство. Но и тогда занимался с аспирантами, активно участвовал в работе кафедры.

Все притихли. Секретарь обкома поднялся с места. Он поблагодарил от имени собравшихся профессора за то, что тот при всей своей занятости счел возможным прилететь к ним из Ташкента, и, кратко изложив суть дела, предоставил слово Рахимову.

— Конечно, ничто новое легко не рождается, — говорил Рахимов. — Для этого нужны месяцы, годы, иногда вся жизнь. Даже когда ваш замысел уже на бумаге и под ним стоит подпись, нельзя считать, что он совершенен. Жизнь корректирует, вносит свои поправки. — Рахимов помолчал и перешел к деловой части своей речи. — Известно, что Тепакурганская насосная станция поднимает воду на высоту в сорок восемь метров. Вода должна дойти до оазиса Гавхона и там подняться еще на девятнадцать метров при помощи второй насосной станции. Но мы хотим сделать иначе. Заметьте, что возвышенность Авлиякудук, расположенная между Гавхоной и Куянкочди и возвышающаяся на девятнадцать метров, через два с половиной километра начинает снижаться и, пока доходит до Куянкочди, сравнивается до уровня трассы Гавхона. Так разве не лучше убрать эту возвышенность совсем? Ценность этого предложения в том, что тогда отпадет необходимость строить насосную станцию в Гавхоне... Напомню, что расстояние между Гавхоной и Куянкочди сорок километров. Теперь перейдем ко второй возвышенности — между Туякбоши и Хачкопом. И от нее можно избавиться.

— Простите, — перебил Хашим, — но ведь протяженность возвышенности между Туякбоши и Хачкопом пятьдесят три километра!

— По подсчетам наших специалистов нужно взорвать чуть больше шестидесяти километров.

— Еще один вопрос, — продолжал Балтаев. — Кого вы имеете в виду, говоря «наши специалисты»?

Рахимов спокойно ответил:

— Я имею в виду Гуляма-ака, имею в виду Даниярова, Махидильхон.

— Данияров, это тот... которого мы уволили?

— Да, тот самый, которого вы уволили!

— Спасибо, простите. Это я к слову.

Попытка