народ от всех других и получает во всемирном человечестве свое точное определение и начинает занимать единственно ему принадлежащее место. Русских никто не спутает с индусом, китайца с японцем, хотя при каждом конкретном рассмотрении можно увидеть немалое число совпадающих моментов. Такого рода кристаллизация ментальных свойств и черт народа приводит к образованию того, что в своей книге «Запад и Россия» мы назвали ментальным ядром. Это ментальное ядро начинает, в свою очередь, оказывать влияние на формирование, окончательное закрепление и фиксацию того, что именуется в философии национальной мыслительной эпистемологией.

Вот и получается, что исключительное развитие русского литературного языка, неизвестной прежде русскому сознанию метафизики, сложной и утонченной эстетики русского слова, какие мы обнаруживаем, прежде всего у Пушкина, являются тождественными для всей его эпохи. Они также повлияли на все дальнейшее развитие русской культуры. Такой гениальный результат можно было получить, только пройдя через резкий скачок самосознания и усложнения ментальности русского народа во время войны с Наполеоном. Именно это обстоятельство привело 40 тысяч человек простого петербургского люда к квартире умирающего поэта. Они в основном и не были знакомы с его творчеством, все это произойдет в массовом порядке, начиная с 80-х годов XIX века, но ментально они были уверены, что умирает их заступник, их вождь, их идеал в человеческом смысле. Такого рода движение народной души не может быть определено какими-то внешними обстоятельствами или распространением слухов – это был акт прочувствования народом, во многом неосознанно-мистически, как это часто бывает в России, поэта своим – позволю себе это написать – «живым богом», который вот сейчас умирает по воле случая и от руки чужеземца.

Как ни странно, но проведенный в СССР праздник, посвященный 100-летию со времени смерти поэта в 1937 году, сыграл в подготовке к подступающей второй в истории России Отечественной войне ключевую роль: Пушкин, хотя и опосредованным образом, опять объяснил народу, что тот не один, что за ним высится его исполинская фигура, давно вошедшая через стихи, поэмы и сказки в каждого русского или говорящего на русском языке человека как неотъемлемая часть жизни.

Каждый русский человек, говоря на русском языке, говорит и от имени поэта; задумываясь во время войны о родных могилах, какие необходимо защищать, он поступал так потому, что так поступил бы и поэт. В каждом произносимом слове, в каждой мысли о родной природе, об отечестве, в чувствах умиления к своей единственной России – продолжает жить Пушкин. Его, конечно же, специальное «оживление» властью накануне нападения Германии совершило в итоге чудо. Как-то в народе растворилась боль утрат и переживаний по поводу разора и безумств революции и гражданской войны, по поводу жертв коллективизации и неоправданных репрессий. Вновь обнаружились у всех русских людей «поле тождественности» и близости друг к другу, понимания себя неразделимой общностью, целостным телом, без чего ту страшную войну невозможно было бы выиграть.

Да и в последующем эта, странного замеса, советская власть, в которой, после чисток и террора 30-х годов, совсем немного осталось представителей старой культуры, какие могли бы отрефлектировать всю эту деятельность по возврату старых имен в рамках интеллектуальных формул с отсылками не столько к марксистским источникам, сколько к собственной традиции, – обращалась к вечным ценностям русской культуры и русского духа, без чего никакие заклинания идеологического толка не работали.

Власть частично поняла, частично угадала – уже во время самой войны – что есть более универсальные и работающие архетипы национального сознания, и широко использовала эти культурные, по существу, механизмы во время военных действий, отказавшись от комиссаров в армии, введя единоначалие в войсках, возвратившись к форме старой русской армии с погонами, создав ордена и медали Кутузова, Суворова, Ушакова, Нахимова, салютуя освобождению городов, проведя парад 24 июня 1945 года совершенно в духе старых триумфальных праздников русской армии.

Слова Россия и русские вдруг вышли на первый план и заместили собой слова о социализме и коммунизме. Все эти смыслы нанизывались один на другой и создавали (а по сути, воссоздавали) ментальную опору государства и народа, какая связывается духовными ценностями гораздо сильнее, чем любая идеология.

Раздел второй

Философия, мифология, история культуры. Работы последних лет

О мифологической основе русского мимесиса применительно к историческому нарративу

(К 95-летию со времени написания «Диалектики мифа» А. Ф. Лосева)

Данная статья появилась в процессе работы ее автора параллельно на нескольких научных, но не только, направлениях.

С одной стороны, он размышлял над тематикой научного доклада, какой необходимо было подготовить к Вешенским чтениям-2022, с другой, обработка накопленной и еще не освоенной научной литературы последних лет и принадлежащих перу, в том числе, не совсем близких (по убеждениям) автору данной публикации исследователей, вызывала естественное желание с ними поспорить. Среди последних была работа Бориса Парамонова «Долгая и счастливая жизнь клоуна», посвященная А. Ф. Лосеву, с опорой на его книгу «Диалектика мифа» [1]. Для обоснованного ответа пришлось заново перечитать лосевский текст о мифе. Был еще один, чисто психологический, импульс: в статье как-то залихватски и в духе бессмертного Шарикова, булгаковского героя, описывалась эта знаменитая работа великого нашего философа и эстетика [2, с. 183].

Учитывая серьезность самой темы и неуместность тона статьи, захотелось на нее ответить. И, как это часто бывает, ответ перерос в отдельную работу о мифологизме русского сознания как родовой его черте и о том, какой блестящей иллюстрацией данного тезиса выступает творчество нашего национального гения – М. А. Шолохова. Но не только донской писатель стал подверстываться под рассуждения о русской мифологии, а и другие наши писатели, такие как Толстой, Достоевский, Мандельштам, Ахматова, Бродский, Распутин и множество иных замечательных авторов. Они, ломая всякую хронологию, рамки исторических и эстетических эпох, стали предъявлять свои права на данную площадку мифологических образов, архетипических принципов описания действительности. И вообще, очень странные стали вырисовываться в сознании автора сюжеты, явно превышающие размеры скромной «однолистной» статьи, когда приходиться заниматься глубинными процессами формирования национального, и не только литературного, сознания. Речь на самом деле должна вестись о содержании и формах идеального отражения реальности, сложившегося в рамках данного типа культуры, об особенностях сформировавшейся как отдельной и специфически неповторимой русской цивилизации.

С другой стороны, такого рода подход («критика на критику») неизбежно включает в себя описание ландшафта литературоведения, эстетики, философии, истории культуры, их эволюции на протяжении нескольких десятков лет. А этим и занимается автор в настоящее время, создавая нечто вроде мемуара о своем пребывании в научной среде конца двадцатого и начала двадцать