Я осведомился о здоровье членов семьи, сообщил им, что их иностранные родственники заботятся об их благополучии, и пообещал без промедления передать им любые сообщения, которые они пожелают послать этим родственникам. Я спросил, есть ли у них претензии, как себя ведут охранники и нужно ли им что-нибудь. Я просил их не волноваться и не огорчаться, а положиться на меня. Они поблагодарили меня, и я собрался уходить. Николай II осведомился о военном положении и пожелал мне успехов на моем новом и нелегком посту. Всю весну и лето он следил за войной, внимательно читая газеты и расспрашивая посетителей.

Охрана при входе в Александровсий дворец в Царском Селе

Это была моя первая встреча с «Николаем Кровавым». После ужасов большевистской реакции это название звучит иронично. Мы видели и других тиранов, купающихся в крови, тиранов более отвратительных, потому что они вышли из народа или даже из интеллигенции и подняли руку на своих собратьев. Я не хочу сказать, что большевизм оправдывает царизм. Нет, самодержавие было первопричиной коммунистического произвола. Это последствия самодержавия принесли народу такие страдания.

Тем не менее, я думаю, что красный террор уже некоторых заставил и многих заставит пересмотреть свои суждения о личной ответственности Николая II за все ужасы его царствования. Я, например, не думаю, что он был изгоем, бесчеловечным чудовищем, преднамеренным убийцей, каким я его себе представлял. Я начал понимать, что в нем была и человеческая сторона. Мне стало ясно, что он мирился со всей безжалостной системой, не движимый какой-либо личной неприязнью и даже не осознавая, что это плохо. Его менталитет и его обстоятельства держали его полностью вне связи с людьми. О крови и слезах тысяч и тысяч он слышал только из официальных документов, в которых они представлялись как «меры», предпринятые властями «в интересах мира и безопасности Государства». Такие отчеты передавали ему не боль и страдания жертв, а только «героизм» солдат, «верных в исполнении своего долга перед Государем и Отечеством». Он с юности был приучен верить, что его благо и благо России одно и то же, так что расстрелянные, казненные или сосланные «нелояльные» рабочие, крестьяне и студенты казались ему простыми извергами и изгоями рода человеческого, которые должны быть уничтожены ради страны и его «верных подданных».

Такие объяснения поведения Николая II не казались убедительными. Но теперь, когда видишь, что ни тесная связь с народом, ни образование, ни высокие социалистические идеалы, ни прекрасные послужной список политической и общественной работы не могут помешать людям продемонстрировать свои инстинкты господства и необузданное честолюбие ценой крови и слез. мужчин, женщин и детей, легко поверить, что Николай II по сравнению с этими окровавленными «революционерами» был человеком не совсем лишенным человеческого чувства, природа которого была извращена его окружением и традициями.

Когда я ушел от него после моего первого собеседования, я был очень взволнован. То, что я видел в бывшей императрице, сделало ее характер совершенно ясным для меня и соответствовало тому, что говорили о ней все, кто ее знал. Но Николай с его прекрасными голубыми глазами и всеми его манерами и внешностью был для меня загадкой. Умышленно ли он использовал свое искусство очаровывания, унаследованное от предков? Был ли он опытным актером, хитрым лицемером? Или он был безобидным, невинным и законченным подкаблучником своей жены? Казалось невероятным, что этот медлительный, застенчивый простак, выглядевший так, как будто он был одет в чужую одежду, был императором всея Руси, царем польским, великим князем финляндским и прочая и прочая и правил огромной империей в течение двадцати пяти лет! Не знаю, какое впечатление произвел бы на меня Николай II, если бы я увидел его, когда он был еще монархом на троне, но когда я впервые встретился с ним после революции, меня поразило главным образом то, что ничего в нем не говорило что всего месяц назад так много зависело от его слова. Я оставил его с твердой решимостью разгадать загадку этой странной, ужасной и заискивающей личности.

После моего первого визита я решил послать в Александровский дворец нового коменданта, своего человека, который успокоил бы меня насчет императорской семьи. Я не мог оставить их наедине с немногими верными служителями, которые все еще цеплялись за старый церемониал[14] и солдатами гвардии, которые внимательно следили за ними. Позже ходили слухи о «контрреволюционном» заговоре во дворце только потому, что «придворный» присылал дежурному офицеру бутылку вина к обеду. Необходимо было иметь во дворце верного, умного и тактичного посредника. Я выбрал полковника Коровиченко, военного юриста, ветерана японской и европейской войн, которого я знал как мужественного и честного человека. Я имел полное право довериться ему, так как он держал своих заключенных в строгой изоляции и сумел внушить им уважение к новым властям.

В ходе моих случайных коротких бесед с Николаем II в Царском Селе я пытался понять его характер и, думаю, в целом мне это удалось. Он был крайне сдержанным человеком, не доверявшим человечеству и крайне презиравшим его. Он не был хорошо образован, но у него были некоторые знания о человеческой природе. Он не заботился ни о чем и ни о ком, кроме своего сына, а может быть, и дочерей. Это ужасное равнодушие ко всему внешнему делало его похожим на какой-то неестественный автомат. Глядя на его лицо, я как будто видел за его улыбкой и очаровательными глазами застывшую, застывшую маску полного одиночества и запустения. Я думаю, что он мог быть мистиком, терпеливо и страстно ищущим общения с Небом и уставшим от всего земного. Может быть, все на свете стало для него ничтожным и неприятным оттого, что все его желания так легко удовлетворялись. Когда я начал узнавать эту живую маску, я понял, почему было так легко свергнуть его власть. Он не хотел за нее драться, и она просто выпала из его рук. Власть, как и все остальное, он ценил слишком дешево. Он вообще устал от этого. Он сбросил с себя авторитет, как прежде мог бы сбросить парадный мундир и надеть более простой. Для него было новым опытом обнаружить себя простым гражданином без государственных обязанностей и мантий. Уйти в частную жизнь не было для него трагедией. Старая мадам Нарышкина, фрейлина, рассказывала мне, что он сказал ей: «Как я рад, что мне больше не нужно ходить на эти утомительные встречи и подписывать эти