от него – к Левиной и т. п. Существовавший, видимо, в начале века кружок ученых, занимавшийся изучением работ Вебера, главным образом историков, распался. Восстановление в форме печатной коммуникации, т. е. регенерации проблематики исследования, носило, однако, существенно иной характер. Структура науки, ее институциональная организация и персональный состав стали совершенно иными в сравнении не только с 1920‐ми гг., но и с временами ИФЛИ. Рассмотрим это на формах издания. Начало веберовских публикаций в 1970‐х гг. – это конец их в 1920‐х, т. е. начали на том месте, где прервались, в этом смысле никакого движения вроде бы и не было. Однако характер собственно книгоиздания показывает существенный регресс или даже деградацию социального функционирования науки.

Как и подавляющая часть инионовских изданий, эти выпуски (в 1972 и 1973 гг., когда вышли в одном выпуске II и III части) распространялись не путем свободной продажи, а по именным спискам или путем учрежденческих распределений, рассылкой по библиотекам. Иными словами, состав аудитории, сообщества, которому адресуется это издание, – замкнутое «научное общество» с системой статусов, барьеров и доступа к информации. (Отметим, что работа, появившаяся в 1906 г., издается в режиме новейшей научной информации, поскольку ИНИОН именно для этого и предназначен.) Члены этого замкнутого социального взаимодействия, закрытого для непосвященных, для «не своих», имели доступ к западной научной литературе. Однако парадокс заключается в следующем: полнота информации концентрировалась у полноправных членов этого сообщества, этого закрытого «союза», по выражению М. Вебера, т. е. «наверху» института науки. Однако именно перевод научной литературы, по идее, предназначен для наименее социализированной в профессиональном плане части сообщества – нового поколения научной или околонаучной публики, словом – «интересующихся», без которых наука существовать не может: отсюда она вербует своих новых членов и через этот слой осуществляет свои отношения с другими социальными институтами (управления, образования, технологического использования и внедрения, общественного мнения и проч.). И та и другая группы – гораздо более широки по объему, чем собственно академический костяк, отсюда и проблема языка как «перевода», «мостика» через культурные барьеры. Для самого же академического сообщества в его нормальном состоянии проблема языковых границ не существует: владение иностранными языками входит в число академических характеристик наряду с прочими инструментальными навыками и техниками (расчета, анализа, поиска информации и т. п.). Более того, это является и конститутивной чертой самого принципа универсальности института науки, его принципиальной открытости: научное сообщество – это одно из редких интернациональных сообществ; и регулирование его членов, и иерархия авторитетов внутри него базируются на полной автономии и открытости сообщества. Перевод же должен сократить профессиональную социализацию студентов, вхождение в круг актуальной текущей научной работы, ее самого сложного современного состояния[168].

Напротив, инионовские издания (переводов) по характеру распространения предназначены именно действительным членам, которые не владеют языками и, соответственно, оторваны от проблематики науки. Речь идет не просто о возникновении партикулярных (в социологическом смысле, т. е. не универсалистских) связей и отношений внутри науки и механизмов функционирования научной информации. Сообщество изменило свою функциональную структуру: утратив доступ к постоянному потоку научной литературы, соответственно, утратив проблематику и технику научного исследования, технику анализа, научную культуру и в смысле физического доступа, и в смысле языкового владения, оно стало зависимым от потока иностранной научной литературы, поскольку целью стала – критика, а не производство нового знания.

Это изменение функционирования науки отразилось и в самом книгоиздании. Смена внутренних задач научной публикации ясно сформулирована в издательских пояснениях к соответствующим переводам, рефератам и т. п. Например, переиздание «Протестантской этики», а перед ним – издание фрагментов веберовских работ по социологии религии стало возможным в рамках подготовки к XVI международному конгрессу исторических наук в Штутгарте (1985). Вопрос: кто же участвует в конгрессе и кто кого готовит – становится очень интересным. К этому времени в СССР накопилась довольно значительная литература о Вебере (порядка сотни названий статей), защищен десяток диссертаций о различных аспектах его концепции и предметных разработках. Но это, по сути, самая молодая и наименее квалифицированная часть сообщества, хотя как раз она оказывается владеющей и литературой, и средством ее анализа. Характерно, что все работы, как вышедшие в 1980 г. две части его «Исследований по методологии науки» (название инионовское, сборник представляет собой сведение некоторых статей из «Собрания сочинений по наукоучению»), изданы все же историками, а не социологами, как это было бы естественным. Социологи же откликнулись лишь критическим анализом процесса рецепции Вебера в современной литературе, но опять-таки лишь по случаю контактов с «внешним миром»: подготовки материалов к участию наших социологов в XI Всемирном социологическом конгрессе.

Таким образом, знание социологической классики не имеет самостоятельной ценности, знакомство с текстом подобного рода служит не для профессиональной социализации, не для углубления анализа характера социологического знания, его природы, границ и особенностей, а для идеологической критики «врагов», возможности реагирования на внешние процессы. Стагнация общественных наук, о которой часто пишут и говорят в последние два года, есть результат подобной организации науки, когда позитивная работа отстает от критической. Это незаметное изменение акцентов, смещение в сторону критико-идеологической работы общественных наук свидетельствует о глубоких трансформациях познавательных ценностей и принципов функционирования института науки, изменении механизмов его воспроизводства – от рекрутирования новых членов до каналов распределения научной информации.

Об этом разрыве в нормальных процессах научного воспроизводства говорит множество признаков уже чисто книгоиздательского толка: а) тираж (первые переводы в ИНИОНе вышли в количестве 550 и 600 экземпляров, издания 1985 г. – 1000 экз.: порядок, в принципе, тот же, что и рассылка авторефератов диссертации, точно так же одинаков сам способ распространения по конкретным адресам, говорящий о том, что эти издания предназначены узконаправленной категории специалистов по критике, а не исследователям или широкой околонаучной публике. Характерно, что реферативные сборники, включающие обзорный материал по текущей литературе о Вебере, имеют несколько больший тираж – 1500 экз.); б) «случайный» или «экстраординарный» характер издания: выпуски приурочены к определенным организационным мероприятиям, а не носят нормальный, рутинный характер систематической публикации научных материалов, они ориентированы на внешнюю идеолого-критическую, а не внутринаучную и предметную дискуссию; в) разрыв времени создания и публикации текста: характер информирования о литературе, вышедшей 60–70 лет назад, указывает на оторванность «специалистов» от актуальных технических вопросов производства знания, перерывы в традициях письменной культуры, сужение проблемного поля исследовательской работы, отсутствие ценностей, аксиологической базы науки, обеспечиваемой циклическим характером воспроизводства «классических» эталонных текстов, соответственно, о «не-когнитивном» профиле функционирования института науки.

Сокращению этих разрывов способствовали уже выпуски рефератов новейшей вторичной литературы («веберовский ренессанс»), в центре которой уже не собственно веберовские тексты, а проблемы, поднятые им, и открывшиеся в связи с этим дисциплинарные и логические перспективы. Кроме того, в планах научных издательств впервые после стольких лет стоит на ближайшие годы выпуск серии «Классики социологии», в первых номерах которой обозначены работы Э. Дюркгейма и М. Вебера.

Таким образом, сам по себе публикуемый текст еще не может дать полного представления о своем назначении, о том, какой социальной группе и для чего или почему он предназначен (какую структуру социальных отношений, какое социальное взаимодействие, исходя из каких ценностей он должен конституировать). Только в соединении с характером и формами издания, их семантикой становится ясной смысловая структура текста, его интенциональность и функциональное значение, поскольку именно в них воспроизводятся социальные структуры, общественные силы, использующие формы книжной культуры как определенный культурный код или систему правил для конституирования или обеспечения длительных социальных отношений и существования социальных образований.

III

Достаточно перевести взгляд с полок, где стоят книги издательства «Наука» или «Мысль», на шкаф с изданиями «Художественной литературы» или «Радуги», чтобы создалось впечатление многообразия, выразительности, яркости, намного превосходящих характеристики научной книги. Ощущение это – результат действия нескольких культурных норм, определяющих социальное функционирование словесности и ее изданий, а точнее – поведение участников этого процесса и итог их совместной