Шрифт:
Закладка:
– Цветной фотоаппарат пришел по мою невинную душу! – закрыв лицо руками, вскричала я. – Умоляю тебя, пощади!
Пассажиры
Есть одна песенка, которую я часто слышала – забыла, как она называется, да и напеть целиком не смогу, но вот первые ее две строчки – «Подумав о пустыне, вспомню о воде; подумав о любви, вспомню о тебе…» – произвели на меня довольно яркое впечатление.
Вполне логичная и естественная ассоциация: ведь вода и любовь – самые нужные вещи в пустыне. Не помню только, о чем там было дальше, в этой песенке.
Подруга Май Лин написала мне в письме: «Я часто представляю себе, как ты, с цветной арабской шалью на плечах, бубенцами на лодыжках и кувшином на голове, идешь к колодцу за водой, и как же это красиво…»
Моя дорогая подружка нарисовала картинку, на которой изобразила меня «рабыней, несущей воду», образ прелестный и романтичный. В действительности же ходить за водой было чрезвычайно тяжкой и неприятной работой, и уж конечно, я ни за что не водрузила бы себе на голову бак с водой.
Отец с матерью каждую неделю присылают мне письма с наставлениями: «Раз вода у вас стоит столько же, сколько кока-кола, наверняка ты бросила пить воду и пьешь одну колу. Но организму нужна вода, и если ты из года в год будешь пить колу, ничего хорошего из этого не выйдет. Запомни: воду пить необходимо, сколько бы она ни стоила…»
Всякий, кто не живет в пустыне, непременно заводит речь о проблемах с водой. И никто не спросит, как нам удается бороздить волны безбрежного песчаного океана, как, не имея даже маленькой лодочки, мы на всех парусах устремляемся прочь из нашего городка? Протомившись долгое время в крошечном, всего в одну улицу, поселке, я затосковала, как человек со сломанной ногой, живущий в глухом переулке. В череде однообразных дней настоящих радостей не так много, но и горестей почти не бывает. Жизнь похожа на ткацкий станок, по которому монотонно снует челнок, ряд за рядом выплетая из прожитых дней один и тот же надоевший узор.
В один прекрасный день Хосе подкатил к дому в доставленном по морю автомобиле. Ликуя, я выскочила ему навстречу. Пусть это был не «Лендровер» – столь же практичный, сколь и дорогой; пусть он был совершенно не пригоден для путешествий по пустыне, мы все равно были несказанно ему рады.
Я ласково поглаживала мое сокровище, не веря своему счастью, а в воображении вдруг всплыла картина: пустыня в лучах заката под прекрасную музыку из фильма Born Free, «Рожденная свободной». И – не странно ли! – как раз в этот момент на машину налетел ветер, растрепав мне волосы, будто в танце.
Я всей душой полюбила наш новенький «корабль пустыни». Каждый день, когда Хосе возвращался с работы, я тщательно протирала его чистой тряпочкой, чтоб ни пылинки не осталось; я даже выковыривала пинцетом застрявшие в шинах мелкие камешки. Я на все была готова ради нашего верного друга, приносившего нам столько радости.
– Хосе, как наша красавица вела себя сегодня, когда ты ехал на работу? – спросила я, протирая машине ее большие глаза.
– Великолепно! Куда скажешь, туда и едет, дал ей травки пожевать, она из деликатности съела совсем чуть-чуть.
– Надо же, у нас своя машина! А помнишь, как мы ловили попутки, стоя у шоссе? Ливень, ветер в лицо, только и ждешь, пока кто-нибудь сжалится и подберет тебя…
– То было в Европе, – хмыкнул Хосе. – В Америке ты вряд ли отваживалась на такое…
– Там не так безопасно, да и тебя рядом не было.
Пока мы болтали, я еще разок протерла машине ее лучезарный правый глаз.
– Хосе, когда ты дашь мне на ней прокатиться? – спросила я с надеждой в голосе.
– Ты ведь уже прокатилась, – удивленно ответил он.
– Это не считается, потому что ты сидел рядом и ворчал, что я плохо вожу. Чем больше ты ворчишь, тем сильней я нервничаю. Ничего-то ты не смыслишь в психологии, – вновь начала заводиться я.
– Давай так: я еще недельку на ней поезжу, а потом по утрам буду добираться до работы на автобусе, а ты вечером на машине меня забирать.
– Идет!
Я чуть не прыгала от радости, готовая заключить машину в свои объятия.
Хосе работает в часе езды от дома, но туда ведет пустынная дорога, прямая как стрела. Движения на ней почти нет, можно мчаться как угодно быстро.
В первый же день, поехав забирать Хосе, я опоздала на сорок минут, и он уже рвал и метал, устав от ожидания.
– Прости! – Вся мокрая, я выпрыгнула из машины, отирая рукавом пот с лица.
– Говорил же тебе, бояться нечего, дорога прямая, жми на газ до упора, все равно ни в кого тут не врежешься.
– На дороге столько песочных завалов! В одном месте мне даже пришлось прорыть две траншеи, чтобы не застрять. Это отняло у меня уйму времени, а тот человек еще, как назло, живет у черта на рогах…
Я пересела на пассажирское сиденье, уступив руль Хосе. Он обернулся и посмотрел на меня.
– «Тот человек»? Это еще кто?
Я развела руками.
– Один сахрави с дороги.
– Сань-мао, отец в своем последнем письме написал, что даже умершему и похороненному сорок лет назад сахрави доверять нельзя. А ты одна-одинешенька едешь через пустыню!
Его бестактность меня огорчила.
– Да ведь он старик. Что с тобой такое?
– Пусть даже и старик! Нельзя так рисковать!
– Молчал бы лучше! Неужели ты забыл, сколько раз нас, голосующих на дороге, подбирали совершенно незнакомые люди, хоть мы и выглядели, как настоящие разбойники?! Видимо, в этих людях была какая-то толика веры в человечество, ведь ни слепцами, ни сумасшедшими их не назовешь!
– То была Европа, а сейчас мы в Африке, в пустыне Сахаре, запомни это наконец.
– Вот именно! Поэтому я и подвезла его.
Здесь, в Сахаре, все по-другому. В цивилизованном мире все так сложно и запутанно, что я не чувствовала никакой связи с проблемами других людей. Но здесь, в этом безжизненном краю, над которым год напролет воют свирепые ветры, даже какая-нибудь травинка, даже капелька утренней росы способны разбередить мне душу, не говоря уже о человеке. Неужели я могла проехать мимо ковылявшего под безбрежным небом одинокого старика?
