Вряд ли я мог назвать его своим другом, однако он был одним из немногих, чьё профессиональное мнение имело для меня вес. В своё время он отучился в Академии трёх искусств, но не закоснел в догмах из позапрошлого века. За его творчеством я следил с некоторой ревностью и скромно полагал — если кто и скажет новое слово в живописи, то это будет один из нас.

— Ну что, — спросил он, — уже подготовил что-нибудь для Салона?

— Пытаюсь, — ответил я, — но пока выходит не очень. А ты?

— Тоже в затруднении. Есть несколько готовых полотен, надо выбрать из них. Если, конечно, не осенит новая идея. Почему бы, кстати, и нет? Короче говоря, не спешу, тянуть буду до последнего.

— Ну, у нас, по-моему, только Марта уже готова и в успехе не сомневается. У неё там целая серия будет с мясными тушами, насколько я понял.

Мэгги поморщилась при упоминании Марты, но промолчала. Я же добавил:

— Позавчера они часа три теоретизировали, ещё до твоего прихода. Пытаются угадать, что нужно организаторам. Мне уже надоело слушать — одно и то же в десятый раз, как будто у них заело пластинку. Только настроение портят. Хотя тут и без них тошно — тучи эти ублюдочные…

— Эрик, — сказал Ферхойтен, — не разочаровывай меня. Не повторяй за другими глупости. Ты-то вроде бы должен соображать головой. Для художника эта серость — просто находка, если правильно подойти.

Я перестал жевать. Возникло вдруг ощущение, что я вот-вот ухвачу какую-то мысль, которая до этого ускользала. Мэгги же попросила:

— Поясните, пожалуйста. Чем хороша эта муть и слякоть? Особенно для художника? Ведь для красивой картины нужны, по-моему, яркие краски… Ну, то есть не обязательно слишком яркие, но такие, чтобы интересно было смотреть. Чтобы привлекали внимание. Разве нет? Вы только не обижайтесь, я рассуждаю как наивная дилетантка…

— Ну что вы, — сказал Ферхойтен, — я совершенно не обижаюсь. И соглашаюсь с тем, что картина должна быть интересна для зрителя. Но это лишь подтверждает мои слова. Если на картине — сочные краски, то она выделяется на общем унылом фоне. Смотрится ещё выгоднее. Я, конечно, сейчас утрирую, но суть, надеюсь, понятна? Для искусства очень важен контраст. Он — движущая сила. Контраст, например, между серым фоном и ярким смыслом, между реальностью и мечтой.

— Но если вокруг всё серое, где взять яркость? — спросила Мэгги. — Художник должен её выдумывать? Обманывать зрителя?

— Хороший вопрос. Я мог бы возразить вам в том смысле, что художественный вымысел и обман — не тождественные понятия. Воображение — неотъемлемый инструмент любого искусства. Разве мы не имеем права пофантазировать осенью о весне? Или о звёздах, скрытых за тучами? Но дело не только в этом. Сейчас я имел в виду, что серость вокруг — не помеха художнику даже в рамках строгого реализма. Потому что серость не беспросветна. Это касается и нашего города. Просветы, однако, надо вовремя разглядеть, зафиксировать, подчеркнуть — вот задача для живописца.

Мысленно я согласился с Ферхойтеном. Вспомнил, как позавчера заметил лазурный проблеск на небе, пока остальные спорили. Но нельзя было забывать и о том, что моя попытка перенести синеву на холст закончилась неудачей, хотя технически я отработал неплохо. Значит, не всё так просто. Нужно что-то ещё…

— Я не могу назвать себя художником-реалистом, — продолжал Ферхойтен тем временем. — В классическом смысле, по крайней мере. Меня упрекали даже в пренебрежении законами физики. Да, я гиперболизирую, чтобы подчеркнуть те моменты, когда сквозь привычный фон прорывается что-то новое. Но подобные удивительные процессы происходят в природе и без всяких гипербол. Даже скупые естественнонаучные термины в этом случае начинают звучать красиво…

— Дай конкретный пример, — потребовал я.

— Изволь. Навскидку — точка росы. Это не поэтический лексикон, а строго научный. Температура, при которой роса конденсируется из воздуха. Вот мы смотрим на невзрачный бурьян — и на нём вдруг из визуального «ничего» появляются блестящие капли. Разве такое не достойно внимания?

Я как наяву представил утренний луг, на котором искрится влага. Воображение тут же дорисовало картину — крупные искры-капли сложились в призрачное созвездие. Это был бы, пожалуй, любопытный сюжет. Некая нарочитость, правда, всё равно ощущалась. Писать такую картину я бы не стал, но сказанное Ферхойтеном засело у меня в памяти — и я как будто ещё на шаг приблизился к своей цели.

— И вообще, — заметил Ферхойтен, взглянув на Мэгги, — к чему далеко ходить за примерами? Вы очаровательны, мисс, а ваша улыбка — проблеск в унылой мгле, на которую вы только что жаловались. Надеюсь, Эрик в приступе ревности не вызовет меня на дуэль за эту констатацию факта.

Мэгги зарделась. И в самом деле — в ней сейчас невозможно было узнать ту отвратительную безмозглую куклу, которую я видел позавчера.

— Ладно, — сказал Ферхойтен, отставляя пустую чашку, — не буду вам больше надоедать. Развлекайтесь. Удачи тебе на выставке, Эрик. Хотя, наверное, с такой спутницей тебе неплохо и без картин.

Он подмигнул нам и направился к выходу.

— Какой обаятельный человек, — заметила Мэгги.

— Да, — согласился я, — у него бывает. Нам повезло, мы его застали… гм… в оптимальной фазе между хандрой и лихорадочной деятельностью. В такие дни он умеет произвести впечатление. Ну и в эрудированности ему не откажешь, чего уж там.

— Ты слишком бравируешь своим циничным настроем.

— Просто демонстрирую объективность.

— Тогда сделай мне объективный и взвешенный комплимент. Я же заметила, сегодня ты смотришь на меня по-другому.

— Да, сегодня ты лучше вчерашней и позавчерашней версии.

— Вот спасибо…

Мы вышли из закусочной и побрели по улице. Дождь унялся, и даже тучи стали приветливее — антрацитовая угрюмость сменилась лиловой бледностью. Неподвижно блестели лужи.

— Ты говорил, что ничего сейчас не рисуешь. А прошлые работы покажешь? Мне интересно, как проливается твой цинизм на картины. Или Эрик-художник и Эрик-циник — это два разных человека?

— Я вообще не сторонник психоаналитических плясок, когда речь идёт об искусстве. Нравится картина — любуйся, не нравится — иди мимо. Хочу, чтобы обсуждали мои работы, а не меня как автора.

— А если победишь на Салоне? Неужели не хочется попозировать перед камерами? Чтобы восторженные красотки визжали и просили автограф?

— Как-нибудь обойдусь.

— По-моему, ты кокетничаешь.

— Нет,