– Кавалер Фолькоф господин фон Эшбахт желает, чтобы было выделено, безвозмездно и навек, видное место для его купца в торговых рядах ярмарки Милликона, коли такая снова будет.

– И которую кавалер Фолькоф господин фон Эшбахт приказал сжечь, – едко и громко заметил один из делегатов.

Крапенбахер отвел листок в сторону, посмотрел на крикуна исподлобья и продолжил как ни в чем не бывало:

– Купец кавалера сам выберет себе место согласно своим предпочтениям.

– Такое место будет стоить триста шестьдесят пять талеров в год! – крикнул один из делегатов. – Неужто кавалер не найдет денег купить для своего человека такое место?

– Повторяю для тех, кто не расслышал, – холодно и высокомерно произнес юрист, – «выделено безвозмездно и навек».

И тут же от другой стороны пошли возражения, замечания и даже насмешки:

– Хочу я взглянуть на того купца-храбреца, кто приедет в Милликон торговать от господина фон Эшбахта, после того как он жен местных отдавал солдатне на поругание.

Тут Волков даже хотел ответить, дескать, с горожанами он был честен, а горожане были с ним вероломны, вот и поплатились сами, чего теперь стенать, коли виноваты, но, слава богу, сдержался, промолчал, в лай вступать со всяким – лишь достоинство терять. Для того у него адвокаты есть.

Снова начались прения, иной раз доходящие до крика. И это из-за торгового места на ярмарке стоимостью в триста шестьдесят пять монет в год. Но Волков уже почти не вникал в происходящее, он готовился сделать ход. И пока Лёйбниц в тридцатый, наверное, раз напоминал людям земли Брегген, кто на какой земле находится, он повернулся и, слегка склонившись из кресла, окликнул Максимилиана, который с интересом следил за прениями:

– Прапорщик!

Максимилиан наклонился к Волкову.

– Да, генерал.

– Отдайте знамя Румениге, а сами обойдите ряды, зайдите с их стороны и без ссор попросите разрешения пройти к ландаману, и, если пустит вас охрана, спросите его, не соблаговолит ли он во время обеда встретиться со мной на берегу реки, с глазу на глаз или с малым сопровождением.

Максимилиан кивнул.

– Да, генерал.

– Если спросит он вдруг, что надобно, скажите, что генерал уже устал от этого балагана и желает говорить с ним. И будьте с ландаманом почтительны.

– Да, генерал, – снова ответил прапорщик и пообещал: – Буду почтителен.

Когда он ушел, Волков стал слушать вполуха про первый и второй торговые ряды, про стоимость амбаров и складов на ярмарке, про плату за стоянку у пирсов. Может быть, в другое время это его и заинтересовало бы, у горцев было чему поучиться, но сейчас его интересовали только две вещи: пустит ли охрана его оруженосца к ландаману и примет ли тот приглашение кавалера на рандеву. И какова была радость Волкова, когда он увидал, что из-за кресла первого консула появился начальник стражи горцев и что-то прошептал тому на ухо. Господин Райхерд пару мгновений обдумывал услышанное, а потом что-то ответил своему телохранителю. Тот кивнул, ушел, и почти сразу по правую руку от ландамана с глубоким поклоном появился прапорщик генерала.

«Молодец Максимилиан, поклон спины не сломит, а вот расположить Райхерда к себе сможет. Все правильно, спеси сейчас места нет».

Первый консул выслушал молодого офицера и что-то коротко ответил. Максимилиан поклонился еще раз и ушел. А генерал даже поерзал в кресле, в нетерпении ожидая ответа.

Вскоре прапорщик оказался подле него и проговорил негромко, склонившись к генералу:

– Обещал до обеда дать знать, будет он или нет.

Волкову, конечно, хотелось знать больше: что говорил прапорщик, как отвечал ландаман, – но все это уже роли не играло, теперь нужно было просто ждать обеда. И генерал попытался снова вслушаться в болтовню своих юристов и делегатов от земли Брегген. Но все его попытки были тщетны – ничто другое, кроме ответа господина Райхерда, его не волновало и не могло сейчас заинтересовать. Он видел, как к Райхерду стали подходить его советники. Один грузный и немолодой, в мятой одежде, другой статный и ликом неуловимо напоминавший самого ландамана, видно, родственник, может даже сын. Они склонялись к нему и стали что-то говорить. Волков знал, что они передают его предложение встретиться. И молил Бога, чтобы среди советников оказались те, кто поддержал бы встречу. И наконец решение было принято. Один из советников подозвал к себе ближайшего офицера и отдал распоряжение.

И Волков дождался своего – еще до обеда было некоторое время, когда к нему пришел офицер от ландамана и сообщил, что господин первый консул соблаговолил принять приглашение на рандеву и что будет он на берегу реки сразу после обеда с малой свитой и малой охраной.

– Передайте первому консулу, что я с нетерпением жду встречи, – сказал Волков, тут же обругав себя за несдержанность, за это самое «нетерпение», и тут же звал к себе Гюнтера для распоряжений.

Глава 30

Гюнтер выбрал двух самых чистых и благообразных поваров, отобрал для стола лучшее серебро, взял лучшую скатерть. Стол поставили на живописном берегу реки, на возвышенности, но первое место, выбранное для встречи, кавалеру не понравилось. Оттуда открывался удручающий вид на некогда процветавший город, который сейчас представлял из себя лишь унылое погорелье. Нет, Волков не хотел сидеть на фоне черного разорения. Он выбрал другое место: лес, берега – и этот, да и противоположный – видны хорошо. То что нужно. Пусть ландаман видит, как недалеко от его земли Эшбахт. Волков помнил, что первый консул обещал быть с малой свитой, но никто другой, кроме ландамана, не нужен ему был за столом, посему генерал велел поставить к столу всего два кресла. Еще он помнил, что гости пожалуют уже после обеда, поэтому распорядился к столу не подавать главные блюда, а лишь закуски к вину – к тому отличному вину, что привез ему капитан Мильке вместе с ушлыми адвокатами.

Генерал еще раз осмотрел стол и все вокруг – да, как раз так, как он и хотел: старое серебро, отличная скатерть, резные кресла. Ничего лишнего. По-солдатски лаконично, но вполне изысканно.

А тут как раз загудела труба, оповещая, что гости пожаловали. У Волкова снова, как когда-то перед дуэлью, вспотели ладони. Он натянул перчатки и пошел навстречу гостям.

… Волков был прекрасен в своем лазурном колете с жемчужными пуговицами, в белоснежных кружевах, в синих чулках и изящных туфлях. Если бы не шрам на лбу, если бы не порубленное ухо, не хромота, вполне походил бы на представителя старой благородной