– белый цвет стен кабинки, испещренных телефонами гомосексуалистов, продолженный халатами, глянцевыми отсветами кафеля, простынями, побелкой потолков. Засученные по локоть руки мягко погружались в его живот и внезапно, движением пианиста, взмывали – им вдогонку кидалась боль с сухим, шершавым названием «щеткин». Вихлястый бег каталки по длинному, без окон, коридору. Натужное кряхтенье старого лифта и своевольное колесо, застрявшее в щели, за которой – пропасть. Кружение голосов вокруг бестеневой лампы (в конце концов голоса заплелись в тугой жгут). До – выстеленная ватой бесконечность: она мягко приняла его и тут же вернула, только боль теперь странно повторяла обтекаемые формы утки, лежавшей между ног (пустыня стены, мыльный вкус пододеяльника, угол тумбочки, слишком тупой, чтобы избавить от одиночества). Вспыхнувший свет оставил в тени склонившееся над ним лицо (твое лицо), но выпукло выпятил колено (твое колено). Тяжесть одеяла исчезла, а стыда не было – только сосредоточенность на грубоватом, сквозь мокрую салфетку, прикосновении сильных пальцев и погружении в темноту тесного хода резиновой трубочки, которая в неожиданной глубине вдруг изогнулась и, замешкавшись на секунду, выдавила что-то; засыпая, пока боль вместе с мочой наполняла утку, вспомнил – что: запах старых книг, слежавшийся в плотный сгусток.

До – когда снова увидел ее, дня через два или три (была твоя смена): он осторожно прогуливался по коридору в нелепой вельветовой пижаме и, проходя мимо, наклонив корпус вперед (тянул шов), невнятно кивнул, стесняясь обстоятельств знакомства. Лихой окат бедра к талии, вызов обтянутой халатом груди, острая нахалинка щедро накрашенных глаз цепляли зрение с налета, но он не сразу узнал ее, когда, выписавшийся, с авоськой накопившихся в больнице вещей, ловил такси. Она узнала. И бесцеремонно влезла в подошедшую машину.

– С вас причитается, – напомнила она.

– Куда? – спросил он.

– А никуда, – ответила она.

Никуда оказалось общежитием – дребезжащей вертушкой на входе, вязким полумраком коридора, вонью дезинфекции, прямоугольным ящиком комнаты с голубыми стенами, пропитанными тоской неизвестных, безвременно состарившихся женщин. Трещина в оконном стекле была заклеена бумажной полосой. Холодильник, телевизор на нем, овальные инвентарные номерки, приколоченные к спинкам кроватей, захватанный никель чайника, круглое зеркало в брызгах туши вяло перебрасывались скучным зимним светом. Над кроватями – вырезки из журналов (Мадонна Рафаэля в компании каких-то актеров), прошлогодний календарь с японкой в купальнике, оседлавшей мощный мотоцикл и растерянно улыбавшейся, – как это ее сюда занесло?

Пропуском в этот параллельный мир оказалась фразочка, сказанная им еще в такси и тотчас же, как и ответ, забытая – ток уже пошел, слова значили мало. Она доверчиво протянула ладонь, левую. От слова «судьба» он вздрагивал, как от удара молотка, загоняющего гвоздь в крышку гроба, и совсем ничего не понимал во всех этих линиях, штришках, холмиках с чарующими античными названиями – просто воспользовался старым, времен юности, приемом.

– Вот здесь, – он неопределенно показал глазами, – предсказана наша встреча.

– А у тебя?

До – гладкий холодок крепких молодых зубов, и осторожное знакомство языков (сначала обнюхались, как собачонки), и их возня с убеганием, прятками, выманиванием, нападением, и глаз – полуприкрытый, со слепой полоской белка под ресницами – неожиданно распахнулся и хулигански подмигнул. Она оттолкнула его, вывернулась из объятий:

– Тебе нельзя. Кишки выпадут.

Все еще до – одновременно посмотрели в сторону казенной кровати (как, должно быть, она жутко скрипит!) и засмеялись (смех отозвался болью). Потом из тарелок, украденных в ресторане, ели творог, он не лез в горло, запивали чаем и несли чепуху, веселясь беспричинно, как дети.

– В Занзибар играть умеешь? – спросила она. – Сейчас научу!

Он продул рубль. У него вышло двадцать девять, а у нее, само собой, тридцать. Запомнил, может, потому, что совпало с числом лет, им прожитых, семь из них – с Галей: она к его возвращению припасла бутылочку «Гурджаани», и, уложив сына, они распили ее за то, что все обошлось благополучно, благоразумно решили дать шву немного окрепнуть, но не удержались – и сошло.

Он забыл о ней. Пока бездельничал на больничном, она один-два раза то ли укоризненно, то ли просяще взглянула на него из пустоты зимнего света и больше не тревожила. Он снова, преодолевая отвращение, привыкал к книгам и просиживал в библиотеке дотемна, а темнело рано – декабрь. Шов окреп, только вокруг оставалось небольшое затвердение, а обритый лобок, покрывшийся колючими волосками, все еще неприлично зудел. Скрытно почесываясь, он думал о Гале – вспоминал различные подробности ее анатомии. У нее была забавная привычка – в ванной, под шум бьющей струи, во все горло распевать детские песенки: про рогатого козлика, про золотое детство, про ягодку малинку. А иногда он заказывал детективы, и, когда преступник наконец был изобличен, испытывал чувство хорошо поработавшего человека. Получая пальто в гардеробе, не без удовольствия бросал быстрый взгляд в зеркало – высокий, симпатичный, с лукавым блеском во взгляде, уверенный в себе человек. У которого все в жизни получится.

Встретились опять же случайно, в метро, на эскалаторе[43]. Она могла не обернуться (между нами стояли несколько человек), но обернулась, брызнула во все стороны улыбкой – зубами, глазами, ямочками – и двинулась вниз – навстречу. Он степенно подплыл к ней, почувствовал щекой прикосновение мягких губ – мокрое пятнышко жило еще несколько секунд, пока он пытался понять, что сулит эта встреча, не понял и ткнулся мехом шапки в ее плечо (ты стояла на ступеньку выше), словно уже был у них долгий, ставший привычным опыт нежности. Так и выплыли наверх, в те небывалые морозы.

Трамваи ходили по городу ободранные, как будто переболели какой-то кожной дрянью, под землей рвались магистрали, всюду валил пар, отчего застывшие поблизости деревья сказочно обрастали инеем. На кухнях по всему городу круглые сутки синими язычками трепетал газ, на окраинах его не хватало. Когда падало давление, люди выходили во дворы, валили деревья и согревались у костров. Рассказывали, как разъяренная толпа чуть не растерзала милиционера – тот пытался отстоять от сожжения парковые скамейки.

Поднятый воротник, опущенные наушники, шерстистость надвинутого на рот шарфа с отметиной изморози, меланхолическая атмосфера баров делали их встречи немногословными. С ней было так же легко и естественно молчать, как и слушать ее с пятого на десятое болтовню, всегда о чем-то несущественном, что и отвечать не нужно. Ее речь была засорена массой жаргонных словечек, но в ее исполнении они представлялись вполне уместными, когда меткими, когда забавными. Даже грубоватые выражения восторга[44] – «ой, кончаю», «тащусь», «писаю кипятком» – не коробили его. Она неплохо управлялась с ножом и вилкой, знала, что отрезать мясо надо по