А потом Кеша купал ее в Бахе. Когда хор смолкал, заезженная пластинка громко шипела – казалось, что это шипят черные дыры в ледяной бесконечности Вселенной. Стыдясь подступивших слез – звучала ария «Erbarme Dich»[41], – Лиза решила поумничать и блеснула модной в то время на филфаке версией:

– Но ведь кто-то же должен был предать Христа? Ведь без предательства Христа бы не было? Значит, Иуда совершил подвиг?

Кеша как будто не услышал и посмотрел на часы.

– Все, девочка, – сказал он потухшим голосом и опустил глаза, – на сегодня все.

– Мне больше не приходить? – обиделась Лиза.

Когда она надела куртку, Кеша подошел сзади и, слегка сжав ей плечи, клюнул губами в висок.

– Ну что ты. Я тебе очень благодарен. Если ты мне не позвонишь, я повешусь вон на той трубе.

Бах мощно выплеснулся в захламленный коридор и сразу задохнулся, точно его придавили подушкой.

Она приходила, всегда прежде позвонив – так договорились. Он уже сказал ей, что у него есть жена и ребенок, но Лиза этому никакого значения не придала. Уютно завернув ноги в плед, невинно спросила:

– А любовница?

– Господи! Зачем тебе это?

– Интересно.

Кеша задумался, а потом сказал:

– Ну, пожалуй, что да. Что-то в этом роде.

– И кто это?

– Взрослый человек.

– Ну и подумаешь!

И жена, и ребенок, и любовница – просто слова; как чистые абстракции, они совершенно Лизу не задевали. Было важно, что вот сейчас она здесь, на его диване, у него в мастерской, слушает сухой шорох карандаша, а сам он под софитом, в конусе света, примостился с большим планшетом на коленях. Кеша получил заказ на иллюстрации, и она старается ему не мешать, молчит и важно сознает необходимость своего присутствия – быть может, она Муза?

Случалось, он задерживался, но дверь в мастерскую оставлял открытой. Лиза готовила себе кофе, забиралась с ногами на диван и листала альбомы с репродукциями – у него было много чего диковинного: все – и просто, и постимпрессионисты, а еще Босх и Брейгель. И – Дали. Однажды она спросила:

– Откуда у тебя Дали?

– Привезли из-за границы. А я как раз продал картину. Вот и купил.

– Так просто? И тебя не арестовали?

– Как видишь.

– Картина как называлась?

– «Похищение сабинянок».

– Нет, правда?

– У нее не было названия.

– А что в ней?

Кеша пожал плечами:

– Так, разные краски намешаны.

– А если ты меня нарисуешь – тоже продашь?

– Не исключено.

В Доме кино, куда ее провел Рома Андросов, Лиза видела фильм поляка Анджея Вайды «Все на продажу» и знала, что жестокость и цинизм – в природе искусства. А потому не только не обиделась, но еще больше утвердилась в том, что он настоящий художник.

– А когда ты будешь меня рисовать?

– Когда почувствую, что пора.

И Лиза ждала – все понимала и не торопила.

Иногда Кеша приносил красное вино, но Лизе наливал только половину бокала – остальное выпивал сам. Глаза его добрели, он пристраивал на колени планшет и быстрыми движениями карандаша делал с нее наброски; снимал лист – тот косо соскальзывал по воздуху на пол – и начинал новый. А то расскажет анекдот и пытается нарисовать ее смех, и злится, что не дается «жемчужность», а то попросит надуть губки, как будто обиделась. Это было нетрудно – у нее все чаще появлялся вкус меди под языком: однажды в Егорьевске, в гостях у бабушки, когда ей было лет пять, лизнула в мороз медную ручку входной двери.

Дома тоска становилась чугунной. Лиза притаскивала в комнату стоявший в коридоре телефон на длинном шнуре, ложилась на кровать, ставила пепельницу на живот и звонила Лене.

– Давай поговорим о Кеше.

– Давай, – соглашалась Лена.

– Мне кажется он очень тонкий.

– И ранимый, – добавляла Лена.

– А еще у него очень красивые руки. Они очень мужественные, правда?

– Правда. И он все понимает.

– Да. И еще он очень талантливый. Помнишь «Сирень»?

– Конечно.

– А еще у него здорово получаются старухи. Они смотрят прямо в глаза и все про тебя знают. Даже мурашки по коже. А еще он какой? – спрашивала Лиза.

– Добрый.

– А еще?

– Нежный.

– А еще?

– Сильный и смелый.

– Ты хорошая, Лен.

– Я тебя тоже очень люблю.

После этого разговора хотелось плакать и скакать от радости одновременно. Иногда мама открывала дверь, просовывала круглую голову в пергидрольной шестимесячной завивке и спрашивала испуганно:

– Ты куришь, дочка?

– Нет, мама, я думаю!

– А я думала, ты куришь.

И голова исчезала.

Стихи на филфаке писали все, или почти все, уж такое тогда было время – поэтическое. Хорошую рифму можно было продать за рубль и плотно пообедать. Рома Андросов посвятил Лизе стихотворение:

А все-таки она вертится,

на то ведь она и Земля.

Из ковша Большой Медведицы

на землю упала зима.

Стих, как тогда было модно, плавно переходил в верлибр и терял знаки препинания:

Потому что Земля – это женщина

с претензией на красоту

которая как известно может быть

либо горячей либо холодной

Ближе к концу лирического героя охватывал страх, и последние строфы вновь обретали энергию и рифмы:

Но иногда сомненьем обрушась

кожу содрав со спины

мне в уши впивается ужас

зубцами визгливой пилы

и женщине случайно встреченной

он дарит прелесть ее колен

Земля – это спящая женщина.

Дата, подпись: Галилей.

Кира Грязнов, соблазнясь подсказкой рифмы, отреагировал мгновенно и тут же выдал смущенному Галилею пародию. Заканчивалась она так:

…Земля – это спящая женщина

Губами обнявшая член.

Страстная телеграмма, отправленная на адрес души Лизы, судя по всему, получена не была – хохотали как сумасшедшие, сгибаясь пополам. Рому с той поры Лиза стала называть Галилеем, на что он, впрочем, не обижался, но рану зализывал долго – весной, уже в ее пиджачную пору, Лиза встретила его с Леной, и он высокомерно, с вызовом, на Лизу посмотрел, но той это оказалось совершенно по фигу.

Вечером Лена позвонила.

– Ты его любишь? – спросила она.

– Кого? Рому? – удивилась Лиза.

– Я про Кешу спрашиваю.

Лиза помолчала, закурила (Лена услышала, как она громко, в трубку, выпустила дым) и ответила:

– Люблю.

– А у тебя с ним уже было?

Лиза снова замолчала, снова выпустила дым, а потом тихо сказала:

– Было.

На выходные, прилепившиеся к 9 мая, поставив родителей в известность, что едет к Лене на дачу, Лиза