город во всей его красе и назовет его Нерониадой. Разве в свое время он не отстроил Рим со сказочной быстротой и с необычайным великолепием? Всю эту страну он покроет чудесными зданиями и произведениями искусства. Он последует, как рисовалось ему в ту ночь в храме Тараты, примеру древних восточных царей и прикажет высечь на скалах Эдессы свое изображение, чтобы его, Нерона, лик был навеки запечатлен на утесах гор. Мечтая, он, однако, не мог удержаться, чтобы по старой привычке не подсчитать самым подробным образом, во что примерно должно обойтись такое колоссальное изображение, высеченное в скале. В глубине души он пожалел, что рядом не было Кнопса, который немедленно бы составил ему точный расчет. Против воли вспомнил он о дорогой статуе Митры, которую ковровый фабрикант Ниттайи отказался взять из мастерской, так как стоимость изделия превысила предварительную смету.

Но по лицу Нерона нельзя было заметить, что в голове его роятся такие недостойные мысли. Наоборот, он продолжал петь и декламировать под вечереющим небом, один на высокой башне, – вдохновляющее зрелище для народных толп. И дух снизошел на него, и он стал благословенным Девкалионом, который один остался в живых в дни Великого потопа, призванный богами творить людей из камня и вновь заселить опустевший мир.

На площадке, под ним, Варрон сказал царю Филиппу:

– Я видел подлинного Нерона, как он стоял на башне Мецената, упиваясь зрелищем пылающего Рима.

Царь Филипп сказал:

– Он удивительно правдоподобен. Мне самому иногда кажется, что это он и есть.

Варрон сказал:

– Подлинный Нерон, впрочем, поднялся на башню Мецената вовсе не из эстетических побуждений, а чтобы представить себе размеры пожара и соответственно этому правильно организовать спасательные меры. Подлинный Нерон никогда и не помышлял о поджоге Рима. Удивительное дело: из-за того, что по неведенью верят, будто подлинный Нерон поджег Рим, нужно в честь этого Лже-Нерона потопить город Апамею! Иначе мир не признает подлинным нашего Лже-Нерона.

– Да, – согласился царь Филипп, – вот какие извилистые, невероятные пути должен избирать разумный, стремящийся к добру человек, если он желает торжества разума. Идеи гуманности можно внести в этот мир явно лишь самыми глупыми и низкими методами.

И почти физическою болью отозвались в обоих отвращение и досада, которые вызывала в них мысль о суетности человеческой природы и о хрупкости человеческого разума.

Человек на вершине башни продрог. К тому же поездка была утомительной. Уже долго стоит он здесь и смотрит на желтую пучину, глаза у него разболелись. Уже давно он не Девкалион, и ему даже трудно сохранить жесты Нерона: в глубине души он стал горшечником Теренцием. Он слегка дрожит, убоявшись вдруг собственного величия. Глядя на погружающуюся во тьму Апамею, он думает:

«Какие огромные богатства гибнут здесь – десять миллионов, двадцать миллионов! Сколько хлеба, и сыра, и вина можно было бы купить на эти деньги, сколько глины и бронзы для статуй! И все это ради меня! Мой отец прав был, что назвал меня этим гордым и смешным именем – Ма`ксим. Но если бы он предвидел все это, он, наверное, испугался бы и дал мне другое имя. Ибо хорошо это кончиться не может».

17

«Неделя ножей и кинжалов»

Страшное преступление, которое совершили христиане, подстрекаемые императором Титом, вызвало волну возмущения по всей Сирии. Гарнизон за гарнизоном срывал со своих боевых значков изображения Тита и заменял их изображением Нерона. Большая часть Четырнадцатого легиона и многие части Пятого, Шестого, Двенадцатого перешли на сторону Нерона. Туземное население кипело злобой на Тита, Дергунчика и всю преступную шайку. Правительство с трудом подавляло беспорядки, вспыхивавшие в разных городах и даже в некоторых кварталах Антиохии. Пока нечего было и думать о выступлении против расположенных по берегу Евфрата крепостей, которые перешли к Теренцию, – тем более что и армия была ненадежна.

Варрон с полным правом мог сообщить Великому царю Артабану, что Нерон прочно держит в своих руках почти четвертую часть императорской провинции Сирии, с крупными городами и фортами. Согласно данному обещанию, Артабан послал войско и деньги другу своему, императору Нерону.

Кнопс гордился, что идея, породившая этот грандиозный успех, созрела в его голове. Он полагал, что имеет право на то, чтобы и в других вопросах следовали его советам, а не советам благородных господ, Варрона и Филиппа. На ближайшем заседании кабинета он внес предложение: чтобы закрепить достигнутые успехи, императору следовало бы прервать на время политику милосердия и на неделю предоставить ему и Требонию право творить скорый и суровый суд.

– Необходимо позволить тем приверженцам императора, верность которых вне всяких сомнений, без долгих проволочек покончить с его злейшими врагами, – заявил он в заключение. – Я предлагаю поручить мне и генералу Требонию организовать для этой цели своего рода добровольную полицию. Подготовительные меры уже проведены, мы добыли вполне надежные списки. С помощью таких полицейских отрядов мы хотели бы, если император соизволит дать свое согласие, одним махом уничтожить опаснейших из его врагов.

Варрон и царь Филипп недовольно смотрели в пространство.

– Почему, – шепнул царь Филипп Варрону, – этот человек говорит «одним махом», а не «одним ударом»?

– Потому что безошибочный инстинкт подсказывает ему всегда самое безобразное и самое вульгарное слово.

Требоний между тем бурно поддержал предложение Кнопса. Император улыбнулся милостиво и рассеянно, ему нравилось мрачное, лихое и грозное выражение: «Неделя ножей и кинжалов». Кроме того, он был благодарен Кнопсу за гордые переживания той ночи – на башне Апамеи.

– Неделя ножей и кинжалов, – мечтательно сказал он, глядя в пространство.

Варрон и царь Филипп молчали, не было никакой надежды преодолеть упрямство этого сброда. Кто призывает на помощь чернь, должен делать ей уступки.

Император подписал документы, которые Кнопс и Требоний представили ему. Кнопс – в Эдессе, Требоний – в Самосате, собрав небольшие отряды людей, именуемых «Мстители Нерона»,