До сих пор еще не удалось установить истинных виновников поджога Рима шестнадцать лет тому назад. Варрон, имея на то веские данные, предполагал, что это сделали перекупщики земельных участков. Враждебная Нерону республиканская аристократическая партия утверждала, что устроил поджог сам Нерон исключительно из страсти чинить зло и из желания насладиться грандиозным зрелищем. Мнение народа разделилось. Многие считали виновником пожара Нерона; но даже у них размах самого преступления вызвал скорее восторг, чем ненависть. Большинство населения думало, однако, что Рим действительно подожгли христиане, которых Нерон впоследствии привлек к суду, потому что нужно же было на кого-нибудь свалить вину. Если теперь благодаря преступным образом вызванному наводнению погибнет один из римско-сирийских городов, массы – тут Кнопс прав – сразу свяжут это с Нероном. Будут говорить, что тут явно не обошлось без Нерона; вера, что Нерон жив, Нерон здесь, превратится в убеждение. Без труда можно будет внушить черни, которой чужда всякая логика, что фанатики-христиане, подстрекаемые чиновниками Тита, так же преступно, как в свое время подожгли Рим, устроили теперь наводнение. Конечно, допустить, чтобы Цейоний из одной ненависти к сирийцам пошел на разрушение города на своей же территории, было совершенно нелепо. Но именно благодаря своей нелепости версия имела шансы завоевать массы, которые будут рукоплескать Нерону, когда он вторично обвинит христиан в преступлении и раздавит их.

«Гнусный план, – признавал про себя Варрон, – но обдуман он с хорошим расчетом; этот малый знает душу черни. Какая плодотворная фантазия у этих простолюдинов!» – подумал он еще раз. А вслух сказал:

– Не чересчур ли это грубо состряпано, милейший Кнопс?

– Конечно грубо, мой Варрон, – ответил Кнопс.

Варрон слегка вздрогнул – даже этот позволяет себе в разговоре с ним фамильярное обращение «мой Варрон».

Кнопс между тем продолжал:

– Но в том-то и вся суть, что мы чересчур грубо это преподнесем. Чем грубее ложь, тем скорее в нее поверят, – заключил он убежденно.

Варрон втайне согласился с ним.

– А где, мой Кнопс, – спросил он, и это «мой Кнопс» наполнило Кнопса огромной гордостью, – можно было бы успешнее всего устроить такое наводнение?

– Где вам угодно, – с готовностью ответил Кнопс. – Повсюду есть каналы, шлюзы и плотины, повсюду есть друзья Нерона, чиновники Тита, христиане, части Четырнадцатого легиона, повсюду сирийские святыни, гибель которых особенно ожесточит население, повсюду колеса и рычаги, регулирующие воды Евфрата и его каналов, повсюду энтузиазм, повсюду неумение здраво мыслить, и повсюду есть руки, которые как угодно повернут колеса и рычаги плотин. Возьмите Бирту или Апамею, Европос или Дагусу. Каждый из этих городов, если часть его погибнет от вызванного злоумышленниками наводнения, возмутится против преступников. И кто бы после такого наводнения ни появился, кто бы – разумеется, вовремя – ни возник на горизонте, – любой будет встречен как спаситель. А если этот спаситель будет называть себя императором Нероном… – Он не закончил, удовольствовался лишь сдержанной, самоуверенной, хитрой улыбочкой.

Остальным советникам императора план Кнопса, как и Варрону, сразу же понравился. Предстоящее наводнение на Евфрате заливало сердце Требония волнами радости. У царя Филиппа, правда, когда он услышал об этом плане, лицо омрачилось. А царь Маллук вдруг решил, что он слишком долго занимался государственными делами и может себе позволить одно из своих обычных путешествий вглубь пустыни; без шума, незаметно понесся он верхом, в сопровождении немногочисленной свиты, туда, где ждало его уединение. Больше всего колебался верховный жрец Шарбиль. Он питал достаточно обоснованное подозрение, что пресловутые христиане изберут для своих преступных целей один из храмов богини Тараты; они даже, по-видимому, наметили себе древнюю святыню города Апамеи. Совесть Шарбиля восставала. Храм Тараты в Апамее воздвигнут был у древнейшего пруда с рыбами богини, у большой, давно отделившейся от Евфрата заводи. Поэтому он расположен был в глубокой ложбине, и любое наводнение затопило бы его окончательно. Можно ли оставить на произвол судьбы такой ценный храм, не оградив его от опасности? Но Шарбиль сказал себе: если заглянуть вдаль, то богине все это может пойти только на пользу, ибо при Нероне ее будут почитать совсем иначе, чем при Тите. Шарбиль был, кроме того, любопытен и очень стар, и никогда в жизни ему не случалось увидеть еще такое зрелище, как затопление храма Тараты. К тому же – и это, пожалуй, было главным – ему нашептывал некий голос, который он старался не допускать даже до сознания: если прославленная святыня в Апамее будет надолго выведена из строя, то увеличится поток паломников к его храму в Эдессе. Издавна уже верховному жрецу Шарбилю приписывали дар пророчества. И вот теперь он принялся по движению священных рыб и по внутренностям жертвенных животных предсказывать суровые, мрачные времена, говорить о каких-то темных высоких водах, которые нанесут его богине глубокое оскорбление…

Тем временем Требоний и Кнопс рьяно взялись за выполнение плана. Требоний подготовлял его техническую сторону, Кнопс – психологическую: голос народа! Требоний, едва ли не так же, как и сам Кнопс, был горд тем, что в момент, когда эти благородные господа зашли в тупик и не находили выхода, именно Кнопс предложил свою спасительную идею. День и ночь мечтал капитан о том, как он первым поднимется на стены города, поглощаемого водами Евфрата, и добудет себе Стенной венец – отличие, которого ему как раз не хватает.

Императору лишь туманно намекали на то, что популярность его вскоре очень сильно поднимется, что в ближайшем будущем предстоит счастливый поворот событий. Достаточно будет устроить так, чтобы он вовремя показался в утопающем городе. Если он ни о чем не будет знать, тем более впечатляющим будет его гнев против виновных в столь низком злодеянии.

15

Великое преступление

Территория города Апамеи расположена была по обоим берегам реки Евфрат. На правом берегу по пологому склону холма поднималась Селевкия, более новая часть города, увенчанная цитаделью. На левом, низменном берегу разместился старый город. Здесь был тот самый пруд с рыбами Тараты, который сыграл роль в колебаниях Шарбиля; это была старица с солоноватою водой, над которой и