словно это самое важное дело во вселенной.

– Это про то… Мы поссорились. Он вопил, что все знает про меня и Кашу, а я разозлилась. Нелепость же. Словом, мы наговорили друг другу гадостей, а потом он попытался меня… меня… поцеловать и потрогать, – ее голос становится едва слышным за шипением пара. – Я хотела вырваться, мы упали на маты. Я разрыдалась, и потом он… он уже перестал. Когда вы ворвались, он просил прощения, но я уже не могла остановиться, плакала и плакала… Переверни на другую сторону.

Я торопливо перевешиваю фрак.

– Знаешь, я чувствовала такое бессилие и обиду… Оттого, что он не верит мне. Мы сто раз уже говорили, что нет у меня никого, а он все равно. Прости, что сразу не рассказала.

– Это ты прости, – бормочу я, прикусывая щеку. – Правда, прости. Егор поймал меня как-то после репетиции. Он все повторял: «Что у Оксанки с этим придурком?» С Кашей. И я… ну я ляпнула, что между вами, возможно, что-то есть.

Оксана поворачивается. Она выглядит так, словно вот-вот двинет мне по башке отпаривателем, и я даже не буду ее за это винить.

– Прости! Это вышло случайно! Мне… Я не думала, что так выйдет. Просто выпалила. И может, в глубине души мне правда хотелось, чтобы у вас с Кашей что-то получилось, я тогда еще не знала, что он… Неважно. Словом, прости. Прости, пожалуйста, я была неправа во всем.

Ссутулившись, Оксана отворачивается, и до меня доносится ее слабый голос:

– Все это уже неважно…

В тишине, прерываемой только фырканьем отпаривателя, она гладит, а я слежу за ее спиной. Не знаю, чего я жду. Чего-то. Но ничего так и не происходит, так что Оксана успевает закончить со вторым фраком, когда в комнату заглядывает Каша.

– Сорян за задержку. Твоя мама нафаршировала меня своими пирогами, и, кажется, я уже не смогу без них жить.

– Думаю, мне пора, – говорю я.

– Ага, – не поворачиваясь отвечает Оксана.

Каша обводит нас укоризненным взглядом и тихо вздыхает:

– Ладно, мне тогда тоже пора.

По пути на автобусную остановку я вкратце пересказываю ему наш разговор. Каша задумчиво кивает и слушает не перебивая, а на прощание отдает мне два пирожка, которые прятал в кармане.

– Держи, тебе нужнее. Не вешай нос. Ты, конечно, говняшка иногда…

– Ну спасибо.

– Не перебивай. Да, ты говняшка, но все ж таки не безнадежная. И знаешь, почему? Потому что меняешься, а это дорогого стоит. Черт, это мой!

Каша щелкает меня по носу и запрыгивает в двери отъезжающего автобуса. Машет мне в окно, корчит рожи… А я чувствую себя ровно так, как он и сказал.

Как говняшка. Но все ж таки не безнадежная.

Дома я стаскиваю кроссовки и шевелю пальцами в промокших носках, пытаясь избавиться от странного жужжания в ушах. На диванном посту Егора нет, но жужжание становится громче, когда я на цыпочках приближаюсь к ванной. Осторожно прижимаю ухо к двери… А затем решительно дергаю ручку вниз и распахиваю дверь.

– Что ты делаешь?

Егор ловит мой взгляд в зеркале и молча приподнимает папину машинку для стрижки волос. Я складываю руки на груди.

– Тебе никто не говорил, что брать чужие вещи без спроса – нехорошо?

– А тебе никто не говорил, что вламываться в ванную к парню – тоже?

Я делаю шаг назад и только теперь замечаю, что на Егоре нет ничего, кроме полотенца, небрежно обернутого вокруг бедер. Моего полотенца! Скрипнув зубами, я открываю рот, но не произношу ни звука. Спина Егора вся покрыта синяками. На бледной коже то здесь, то там виднеются шрамы: маленькие круглые, длинные тонкие… Рядом с ними мои собственные претензии кажутся глупыми и незначительными.

– Ты все? Можно продолжить?

Егор включает машинку. Приподнимает ее над головой, но тут же опускает и хватается рукой за ребра. Он шипит сквозь зубы и тяжело опирается на раковину.

– Дай сюда, – сердито говорю я, выхватывая из его ослабевших пальцев машинку. – Лучше я. Не хватало только, чтобы ты отрезал себе ухо и забрызгал мне все тут кровью. Только штаны надень.

– Есть, командир, – язвительно отвечает Егор.

– И, к твоему сведению, – не удержавшись, добавляю я, – полотенце теперь придется выбросить.

Егор кривит губы в ухмылке и толкает дверь, захлопывая ее прямо у меня перед носом.

Машинка тихо жужжит и вибрирует в руке.

– Это что? – с подозрением спрашивает Егор, заметив, что я в перчатках. – Брезгуешь, что ли?

– Ладошки потеют, – безапелляционно заявляю я. – Садись.

Егор садится на табуретку ко мне спиной и упирается локтями в колени. Я встаю сбоку. Сглотнув, осторожно прижимаю машинку к его голове рядом с плешью, которую выбрили ему в больнице. В центре пустоты замерла покрытая зеленкой сороконожка шрама. Раз, два, три, четыре… всего пять швов.

– Ты заснула там?

Я наконец провожу машинкой по его голове. Светлые локоны падают, оставляя короткий ежик волос. Я работаю неторопливо. Сначала сбриваю виски и волосы на затылке. Затем меняю насадку и оставляю сверху чуть больше длины, получается что-то вроде широкого ирокеза.

Егор молча следит за моим отражением в зеркале. Иногда мы встречаемся взглядами, но ничего друг другу не говорим. Над правым глазом у него теперь два шрама – тот, что похож на молнию, перечеркнут по центру свежей ссадиной.

– Смотрится вроде неплохо.

– Я стригу… – я запинаюсь и сглатываю, – раньше стригла папу.

– А теперь не стрижешь?

– Нет.

– Почему?

Я меняю насадку. Раздается тихий щелчок, а затем снова жужжание.

– Голову наклони.

Егор покорно ложится щекой на раковину. Потом по моей команде поворачивается на другую сторону, наклоняет голову вперед. Я осторожно подравниваю линию волос над шеей. Стараюсь не смотреть вниз, но все-таки бросаю несколько взглядов украдкой. Синяки у него на спине разного цвета: синие, желтые, зеленоватые…

– Она никогда меня не простит? – глухо произносит Егор.

Мне не нужно спрашивать, о ком он говорит. На губах трепещет резкий ответ, но я глотаю его, запихиваю так глубоко, как только могу.

– Не знаю.

– А ты бы простила?

– Нет.

Егор громко хмыкает:

– Точно. Но это правильно. Так даже лучше. Если всем все прощать, не будет конца и края дерьму.

Я выдергиваю шнур из розетки и убираю машинку в коробку. Егор забирает ее из моих рук и ставит на верхнюю полку шкафчика. Я бы туда не дотянулась. И это проявление заботы почему-то смущает так сильно, что я густо краснею. Я даже Андрея еще голым не видела…

Скривившись, Егор снова хватается за ребра, а я спрашиваю:

– Почему