Вдох-выдох. Экстренная перестройка всех систем.

Берусь за дверную ручку и, громко сглатывая, замираю. Давлю и оцепляю мощный выброс эмоций. Несмотря на кровоточащие и гниющие внутри меня раны, взрывается и реактор. Горю ярким пламенем. Никакие методы не работают, чтобы тушить этот пожар. На них попросту не хватает концентрации.

Вдох-выдох.

Решительно дергаю дверь и переступаю порог дома, в который зарекался входить.

Сердце разгоняется, пока на автомате оглядываюсь. И голова куда-то сходу летит. Кругами, блядь. А следом уже привычная тошнота подступает.

Здесь все, как обычно.

Только я другой. Еще более чужеродный. Недостойный. Преступный. Грязный. Оборотень.

Но не прийти я не мог.

– Данька! Привет, дорогой! – радостно восклицает появившаяся из кухни мама Таня. Я, безусловно, такой прием не заслуживаю. Но, как и раньше, жадно им наслаждаюсь. Пожарище внутри на время стихает. Обезболивающим бальзамом обволакивает плоть мягкое тепло. – Ты почему так долго не заходил?

Чтобы скрыть возникшую вдруг в руках дрожь, стискиваю пальцами купленного по дороге плюшевого медведя и неловко прижимаю его к груди.

– Здравствуйте… Эм-м… Так получилось… – смущенно улыбаюсь.

Охотно наклоняюсь, когда мама Таня тянется, чтобы обнять и поцеловать. Недостоин, конечно. Но и этим эгоистично упиваюсь.

– Ты к Рине? – спрашивает чуть позже, глядя на игрушку.

Я заливаюсь жаром. Виновато опускаю взгляд.

– Да… К ней, – сердце трещит вовсю, когда мама Таня замечает слабые следы не до конца сошедших после драки синяков и проводит по ним пальцами. – Как она?

Мама Таня с тяжелым вздохом отступает.

– Расстроена, конечно. Целый день лежит, – делится со слезами на глазах. Удары в моей груди резко учащаются. Выдаю шумный выдох и, вслушиваясь в тихий родной голос, напряженно застываю. – Столько готовилась к этому фестивалю… Последние недели сама не своя была. Так сильно еще не переживала никогда. Тренировалась на износ, а ела плохо. Четыре килограмма потеряла в весе. Шутки, что ли?

В тоне мамы Тани сквозит такое редкое для нее возмущение. А мне нутро выкручивает. Выбрасывает огонь в кровь. А в обратку уже летит настоящий бурлящий яд.

Из-за меня ведь расстроилась? Я ранил? Или все же не во мне причина?

Как узнать теперь? Как справиться с адским пламенем вины?

– Слушать никого не хотела, – продолжает мама Таня приглушенно. – Да и сейчас не хочет. Чуть что скажешь – все в штыки принимает. Пытаюсь объяснить, что она попросту истязала организм. Откуда силам взяться, столько энергии тратить и не есть толком? Падала ведь еще на репетициях. Регулярно. Руки, ноги – вся в синяках и ссадинах. Перед выступлением замазывать пришлось.

Вдох-выдох. Новые разрывы в сердечной мышце.

За свою жизнь я видел немало. Думал, что ужаснуть и пронять меня проблематично. Но тут, стоит лишь представить какие-то повреждения на Маринкином хрупком и нежном теле, сотрясает от зверского неприятия.

– Порывалась уже остановить эти истязания, ввести запрет... – признается мама Таня. О запретах из ее уст впервые слышу, оттого только сильнее пробирает. – Только она ведь никого не слушает сейчас. Выросла, мол… Свои шишки набивать решила. Плачет теперь. А мне все это как переживать? Сердце болит.

Смотрю на маму Таню и тупо бесцельно моргаю. Не нахожусь с ответом. Да если и нашелся бы… Сказать вряд ли получится, настолько все пережало внутри. Закорачивает тремором и болью.

Все, что могу – обнять ее. Упорно гоню мысли о том, что знай мама Таня всю ситуацию, на порог бы меня не пустила. Тактильно отдаю тепло.

– Может, ты ей еще объяснить попробуешь, что быть всегда победителем невозможно? – шепчет пару минут спустя, когда я уже направляюсь к лестнице, чтобы подняться наверх.

– Попробую, – обещаю приглушенно.

И начинаю подниматься.

Сегодня это восхождение требует от меня непостижимых усилий. Словно не на второй этаж взбираюсь, а на вершину горы. Подъем на Говерлу с растянутой связкой видится отныне сущей херней. Меня словно гири тянут на дно. Причем привязаны они не только к конечностям. Убийственную, склонную к саморазрушению сердечную мышцу тоже рвет вниз.

Завершая проход по плоскости коридора, пытаюсь отдышаться. Но все системы организма упорно не поддаются контролю, какие ритуалы я с собой ни провожу. У двери Маринкиной комнаты резко даю по тормозам.

Вдох-выдох. Взрыв в груди. Ударная волна по периметру.

Крутит нещадно от одной лишь мысли, что увижу ее. Биологические особенности тела терпят фундаментальные изменения. Исчезают нормы физического положения органов и слетают все их функции. Раздробленное сердце бомбит в каждом уголке тела.

Кислород чрезвычайно быстро сгорает в легких, не успеваю новый набирать. В глазах после жжения ощущается влага. В горле раздувается огненный ком.

Вдох-выдох.

Вхожу без стука. Без остановок шагаю к кровати. Моргаю и замираю, в то время как Маринка подскакивает и слетает с кровати.

– Ты… – выдыхает с таким валом чувств, что меня с головой накрывает. Лучше бы я ослеп, чем видеть в ее глазах всю эту ненависть. Даже удары, когда Чаруша на меня набрасывается, невзирая на всю ее ярость, не имеют той уничтожающей силы, что выдает взгляд. – Как ты смеешь??? Как смеешь приходить сюда?! Кто тебе позволил?! Тошнит от тебя! Ненавижу!!! Ненавижу!!!

И я осознаю: все, что пережил за прошедшие десять дней – несмертельно. Убивает меня лишь сейчас. Изнутри эта смерть следует. Из каждого, мать вашу, органа.

И хуже всего, что сказать мне ей нечего. Сам не знаю, зачем пришел. На что рассчитывал. Просто хотел увидеть. Убедиться, что в порядке. Теперь вижу, что нет, а помочь неспособен.

Каким, на хрен, образом, если ее при виде меня колотит?

– Издеваешься? Мало тебе?