Шрифт:
Закладка:
– Почему? Что такого, Дань? Ты же к нам приходишь… Я тебя никогда не прогоняла… А-й-й… – вскрикивает, кривясь от боли. – Ты мне запястье сейчас вывернешь, дурак… Пусти, маньяк…
Отпускаю, конечно.
Упираясь ладонями в каменную кладку, со свирепой рожей блокирую проход. Умом понимаю, что мимо меня она обратно во двор не ринется, но все равно очкую и перестраховываюсь.
– Иди домой… Проваливай на хрен, Марин!
– Ну и пойду! Ну и пошел ты! – молотит меня кулаками в грудь, когда там и без того месиво. – Я тебя ненавижу! Ненавижу, Дань!!! Больше всех на свете!
– Отлично, Марин! Молодец!
– Чтоб я еще когда-то к тебе приблизилась… Да ни за что!!! Семь последних язв предпочтительней!
– Взаимно, Марин!
– Сволочь… Подонок… – горланит, продолжая меня избивать. – И кольцо мое отдай! Сейчас же снимай и отдавай!
– А вот ни хуя, Марин… Не сниму!
– Отдавай, сказала! Отдавай! Ты мне больше не жених, ясно?!
– Жених?! – выдыхаю это совершенно убитым голосом.
И не знаю, что в этих словах сильнее страшит: само по себе существительное или отрицательная приставка, которую Чарушина относительно меня с ним использует.
– Больше нет…
– Уйди ты уже, а?! Исчезни, твою мать! – рявкаю так, чтобы точно ее испугать. – Не доводи, блядь, до края! Потому как, повторюсь, настоящей жести ты от меня еще не получала!
Она отшагивает. Застывает.
Смотрю на нее… И вновь адское пламя боли – все, что я чувствую. Все, чем мой гребаный организм дышит.
– Я тебе полдня звонила… Я тебе сказать хотела…
Сжимаю ладони в кулаки.
– Ты мне больше неинтересна, Марин… – давлю предельно сухим тоном, без всяких эмоций. – Не звони зря. Закончили.
Она, качнув головой, рвано вздыхает. Что-то еще сказать собирается, но едва открыв рот, кривится и резко убегает.
Я, глядя ей вслед, сглатываю и натужно заполняю горящие легкие кислородом.
Забыть, нахуй… Надо забыть… Надо…
Вывожу в реальность новую для себя мантру: семь раз упади, восемь раз встань. Потому что, чувствую, с Маринкой Чарушиной еще не раз разобьюсь.
Между нами ничего нет.
Два дня я болею.
Безответной любовью. Патологической неверностью. Инфекционным предательством.
Это хуже гриппа. Хуже кори. Хуже тех самых язв.
Распадается и по частичкам исчезает что-то глубоко внутри меня. Нечто не просто жизненно важное, а смертельно необходимое – духовное.
Два дня не покидаю дом. Даю себе время, чтобы в агонии не натворить каких-либо непоправимых бед. Один раз ведь уже учудила. Попыталась исправить ситуацию – несмотря на свою боль, пришла к Дане, чтобы сказать, что наврала про другого. А он… Даже толком не взглянув, из дома меня выпер. Еще и словами ранил так, что едва отдышалась.
Как только воспалительные процессы стихают, вновь наступаю на горло своей гордости. Снова первой делаю шаг навстречу. Упорно звоню. Когда не отвечает, пишу эсэмэски.
Мариша Чарушина: Зачем ты сказал так? Неинтересна, мол… И все это про «закончили»… Я тебе не верю!!! Дурак ты, Шатохин! Дурак!!!
Мариша Чарушина: Ты мой дневник читал? Знаю, что читал! У меня метки.
Мариша Чарушина: Я даже в курсе, на какой записи ты остановился. Очень зря, что до конца не пошел! Тогда бы ты все понял!
Мариша Чарушина: Понял, что между нами происходит!!!
Мариша Чарушина: Дурак!!!
Когда мой телефон, принимая ответное сообщение, режет застывшую тишину спальни писком, вздрагиваю и тотчас задыхаюсь от безумного всплеска волнения.
Big Big Man: Между нами ничего нет, Марин! Пойми уже, на хрен!
Захлебываюсь от новой ударной дозы боли. Падаю на подушку и секунд пятнадцать таращусь в потолок. Пытаюсь придумать, что делать дальше.
Верить? Не верить?
Забить? Или забыть?
Понять и простить? Или бросить и двигаться в какое-никакое будущее?
Странно, но на этом наша переписка не заканчивается. Следующее сообщение от Шатохина приходит после паузы. И больше в нем не горят эмоции. Это выглядит сухо, словно тщательно выверенное уведомление.
Big Big Man: Отъебись от меня. Прекращай трезвонить. И писать всю эту чухню прекращай. Поиграли, и хватит. Реально задрала уже, малолетка долбаная. Права была ты только в одном, таких, как ты, у меня еще не было. Присоска, блядь. Не уймешься, тупо блокну твои контакты.
Я сглатываю, но ком не уходит. В груди под ним уже жар собирается. А внутри этого огненного шара изолируется жутчайшее воспаление, против которого любой антибиотик бесполезен.
Совсем недавно, когда я еще была полностью здоровой, я смотрела с братом и его женой очередной обучающий ролик для будущих родителей. В нем промелькнула информация, что боль во время родоразрешения – самая сильная боль, которую приходится испытать человеку. Что же тогда проживаю я? Неужели что-то может болеть сильнее? Кажется, что ничто иное не может дробить так мощно.
«Малолетка долбаная…»
«Присоска, блядь…»
«Отъебись от меня…»
«Реально задрала уже…»
Все эти фразы словно вживую слышу. Даниным голосом. Они рвут мою плоть. Проходится этот зверь по груди ногтями и зубами.
«Между нами ничего нет, Марин!»
«Прекращай трезвонить…»
«Не уймешься, тупо блокну твои контакты…»
В голове с диким шумом расходятся мысли. Придумать ничего не получается. Да, я гений, но сейчас моему телу слишком больно, чтобы мог полноценно работать мозг. Энергия уходит на другие процессы.
Я сворачиваюсь клубочком и пытаюсь уснуть. Понимаю, что мне необходимо восстановиться. Но сон не приходит. Я лежу неподвижно чрезвычайно долго, а отключить сознание так и не получается. То, что выдаю, по эмоциям слишком сильно. Они ломают меня. Каким бы чертовым оптимистом я по жизни не слыла, не справляюсь.
Неужели Даня правда только откликался на мои провокации? Неужели все, что мы успели пройти, для него было всего-навсего игрой? Неужели то, что я принимала за любовь, с его стороны являлось лишь голой похотью?
И что теперь? Когда я стою в точке, где Шатохину даже секс со мной больше неинтересен. Что делать теперь? Я ни вперед, ни назад двинуться неспособна. Мой план развален. Я не знаю, чем еще его зацепить. Ведь я была уверена, что у него ко мне тоже особенные чувства. На то и держала расчет. А сейчас… В миг сурового принятия реальности мне хочется умереть.
