Такие явления, как дифтонгизация старых монофтонгов в истории немецкого языка, падение глухих согласных или оглушение конечных звонких согласных в истории русского языка, озвончение интервокальных глухих смычных и спирантов, наблюдаемое во многих языках, развитие буферного звука b в группах mr и mn в истории французского языка, превращение древних а, е, о в а в индоиранских языках, превращение древнего начального j в Ǯ киргизском языке совершенно индифферентны к состоянию общества, его экономике и т.д. Они так же ничего не говорят о состоянии общества, как характер отдельных звуков в составе того или иного слова ничего не говорит нам о свойствах или качествах предмета, называемого этим словом.

Изменения внешнего облика слов совершенно не зависят от их значений. Древнегреческое слово ηλιος ʽсолнцеʼ в одном из диалектов новогреческого языка превратилось в ilen. Однако при этом не произошло никакого изменения значения. Слово vloz в древненемецком означало ʽкорабльʼ. В современном немецком оно означает ʽплотʼ, но звучание этого слова почти не изменилось, ср. современное Floss.

Абсолютно те же закономерности наблюдаются при звуковых изменениях грамматических формативов. Форматив в звуковом отношении может сильно изменяться, но значение его при этом сохраняется. Окончание местного падежа -da в истории чувашского языка в некоторых случаях изменилось в -ra, ср. чув. хулара ʽв городеʼ из хулада, а в башкирском языке оно в ряде случаев превратилось в -la, ср. башк. Өфөлǝ ʽв Уфеʼ из өфөдǝ. Однако значение местного падежа при этом не изменилось. Форматив может даже совершенно утратиться, и тем не менее нулевая форма продолжает сохранять значение исчезнувшего форматива, ср. эст. rahva hääl ʽголос народаʼ из rahvan hääl. Древний аблатив на -ta в финском языке приобрел значение партитива, ср. työtä ʽработуʼ. Если в ряде случаев это окончание меняет свой облик, ср. финск. kalaa ʽрыбуʼ из kalada < kalaa, то это изменение не имеет абсолютно никакой связи с изменением значения древнего аблатива.

Можно сделать вывод, что звуки языка не отражают никаких изменений в экономическом развитии общества. Они могут отражать только результаты языковых контактов, которые сами по себе носят эпизодический характер.

Словообразовательные формативы также обычно не связаны ни с какой конкретной историей общества.

В тюркских языках есть суффикс прилагательных -čyl, -čil, обозначающий склонность к чему-либо, ср. азерб. иш-чил ʽсклонный к работеʼ от иш ʽработаʼ, кирг. ойчул ʽсклонный к размышлению от ой мысль, туркм. гайгачыл ʽпечальныйʼ от гайгы ʽпечальʼ, кара-калп. сөзшил ʽсловоохотливыйʼ от сөз ʽсловоʼ.

Значение склонности к чему-либо возникло в результате переосмысления первоначального значения неполноты признака. Об этом свидетельствует тождество некоторых суффиксов прилагательных обеих категорий. Ср. казах. акшыл ʽбеловатыйʼ и азерб. ишчил ʽсклонный к работеʼ.

Суф. -lich в немецком языке, ср. männlich ʽмужскойʼ, weiblich ʽженскийʼ и т.д. возник из имени существительного типа готского leiks ʽмясоʼ, ʽтелоʼ, ʽформаʼ.

Словоизменительные формативы выражают отношения между словами. Складывание этих отношений не связано ни с какой конкретной эпохой. Никто не может сказать, в какую конкретную эпоху сложилось выражение пространственных отношений в русском языке. Эти отношения сами по себе не отражают какого-либо конкретного этапа в экономическом развитии общества. Всякие поиски здесь в этом отношении совершенно бесполезны.

Грамматический строй одного языка, как уже говорилось выше, может отражать влияние других языков, но это отражение эпизодическое, а не органическое.

Среди лингвистов, пытающихся так или иначе оправдать Н.Я. Марра, распространено убеждение, что социальная обусловленность языка предполагает его тесную связь с развитием общества. Но такое суждение ошибочно. Что означает применительно к языку термин «социальный»? Социальный – это значит принятый обществом, общественно релевантный, регулярно употребляемый всеми членами общества, пользующимися данным языком. В этом отношении любое слово и любой форматив в языке социальны. Но разве человек, говорящий на данном языке, или лингвист, изучающий этот язык, способен связать какой-либо форматив с конкретной историей общества? Этого он сделать не может.

Многие лингвисты называют фонему социально отработанным звуком. Фонема социальное явление. Но можно ли сказать, что появление в языке фонемы регулируется законами развития человеческого общества. Такое предположение было бы совершенно неверным. В современном языкознании функция фонемы определяется довольно четко:

«Фонема – это мельчайшая единица звуковой системы языка, являющаяся элементом звуковой оболочки языка и способствующая ее расчленению»[294].

«Фонемой является кратчайшая единица языка, способная сама по себе различать слова и их формы»[295].

Если фонема предназначена для различения звуковых оболочек слов и их форм, то это чисто техническая ее функция.

Складывание системы фонем представляет чисто стихийный процесс, не зависящий от истории общества. Не определяется историей общества и дистрибуция фонем. Возможное влияние фонемных систем других языков совершается только эпизодически. Никакого органического отражения здесь нет.

Лексику обычно называют зеркалом истории языка. Действительно, трудно найти в мире язык, который не отразил бы в своем составе характер той или иной исторической эпохи. Однако отсюда никак нельзя сделать вывод, что любое изменение слов и их значений вызывается какими-либо изменениями в истории общества.

В древнегреческом языке было слово υδωρ, означающее ʽводаʼ. В новогреческом оно исчезло и вместо него появилось новое слово νερο с тем же значением. В коми-зырянском языке некогда существовало слово тыл ʽогоньʼ. Позднее его сменило слово би с тем же значением. Никакой необходимости в замене этих слов не было. В латинском языке было слово passer ʽворобейʼ. Позднее оно стало обозначать птицу вообще, ср. рум. pasăre ʽптицаʼ. Слово кожла, которое в литературном марийском языке означает ʽельникʼ, в одном из диалектов марийского языка получило значение леса вообще. В появлении этих новых слов не было никакой исторической обусловленной необходимости.

Абсолютизация принципа непременной увязки явлений языка с историей общества может оказаться методически вредной.

«Считается, – замечает Н.И. Чернышева, – что только история общества определяет историю лексики и что в действительности нет изменения значения, а есть лишь изменение вещей, все это направление полностью снимало вопрос о чисто языковых процессах изменения словарного состава»[296].

В любом языке мы можем найти очень большое количество различных явлений, происхождение которых невозможно объяснить, прибегая к истории говорящего на данном языке народа. В древнегреческом языке аорист и имперфект имели различные личные окончания. В новогреческом языке аорист и имперфект получили унифицированные окончания. Совершенно ясно, что это явление было вызвано только внутренними факторами: а) наличие известной общности структурных элементов аориста и имперфекта (аугмент) и наличие у них одинакового окончания в форме 3-го лица ед. ч. (-е); б) обозначение тем и другим временем прошедшего действия