и покоробила Дента, он этого не показал, ответив:

— Конечно, конечно.

В гостиной Бахрам обратил внимание на здоровяка с кружкой пива в руке, небрежно привалившегося к раздвижным дверям.

— Надо же, мистер Иннес, — сказал Дент.

— Он в числе гостей? Раньше я его не приметил.

Дент рассмеялся:

— Вряд ли отсутствие приглашения его остановит. Он признает лишь преграды Всевышнего.

С этим человеком Бахрам был знаком шапочно, однако знал его репутацию: хоть благородных кровей, Иннес слыл самодуром, буяном и драчуном. В Бомбее ни один серьезный купец не желал иметь дело с этим неисправимым баламутом, и потому заказы на доставку опия он получал от всяких отщепенцев вроде воров и бандитов.

Однако Дент, как ни странно, говорил о нем одобрительно:

— Вот такие, как Иннес, способны разрешить наши трудности. Их свободолюбие опрокинет замыслы тиранов. Если кого и называть борцом за свободную торговлю, так уж Иннеса.

— Что вы имеете в виду?

Дент удивленно вскинул бровь.

— Похоже, вы не знаете, что сейчас только он привозит опий в Кантон? Считает это божьей волей и в своих шлюпках доставляет груз, наплевав на императорский запрет. Конечно, ничего бы не вышло без помощи подмазанных местных пособников — таможенников, чиновников и прочих. Пока что никаких неприятностей, и это лишний раз доказывает, что природная жадность, основа человеческой свободы, всегда возьмет верх над прихотью тирана. — Дент склонился ближе. — По секрету, Барри, он уже перевез пару дюжин моих ящиков. Я буду рад замолвить словечко и за вас.

— Нет-нет, не беспокойтесь, — поспешно отказался Бахрам. Даже подумать противно, что сказали бы в Бомбее, прознав о его делах с этакой персоной. — В том нет нужды.

Иннес вдруг осклабился — похоже, догадался, что говорят о нем. Испугавшись, что сейчас от него последует приглашение на танец, Бахрам вцепился в руку Дента.

— Ну что, Ланселот, тряхнем стариной?

9

Отель «Марквик».

21 ноября.

Любезная моя сиятельная дама,

У меня хорошие новости! Наконец-то я могу сообщить о подвижке в деле с камелиями. Сделан шаг, пусть небольшой, однако дающий надежду касательно твоего рисунка и еще одного поиска, столь дорогого моему сердцу…

Но о том чуть позже, а пока лишь скажу: ничего бы не получилось, если б я не сделал того, что напрашивалось давным-давно — собраться с духом и нанести визит самому знаменитому кантонскому художнику господину Гуань Цяочану.

И вот теперь я ругаю себя последними словами за то, что не отважился на это раньше: как можно быть таким ослом? Правда, есть и смягчающее обстоятельство, поскольку большая часть вины в том лежит на моем «дядюшке».

Наверное, мистер Пенроуз тебе поведал, что папаша мой ни в грош не ставит кантонских художников и приходит в бешенство, если их так величают. Он считает их ремесленниками наравне с гончарами и медниками, что торгуют своим товаром на дорожных обочинах. И в том он не одинок, с ним солидарны китайские ценители искусства: они тоже отвергают кантонский стиль, совершенно отличный от той живописной манеры, что в Китае вызывает всеобщее восхищение. Кроме того, здешние художники иного пошиба, нежели великие китайские мастера прошлого: не знатного рода, не большие ученые, не высокопоставленные чиновники, не эрудиты. Их предки садовники и крестьяне, слуги и мастеровые — скромные, сильные, мужественные. Мистер Карабедьян покупает часы у ремесленников такого же роду-племени, и потому знает, о чем говорит: кантонские художественные студии произошли (ты не поверишь!) от фарфоровых мастерских, что на весь свет прославились своими изделиями. Любопытный факт: чужеземные заказчики присылали китайским мастерам эскизы узоров, которые следовало нанести на посуду, изготовленную для европейских рынков (вот уж смехота: немецкие фрау с руками отрывали восхитительные заморские изделия, расписанные по образцам, придуманным их соотечественниками!).

Со временем кантонские мастера, наловчившись потакать вкусу западных гостей, стали расписывать не только посуду, но еще табакерки, подносы, изразцы и витражи. Портреты для медальонов и другие миниатюры приводили заезжих моряков в такой восторг, что тотчас сыпались заказы на изображения жен, детей и любимых пейзажей, а некоторые просили скопировать знаменитые европейские картины, и сие исполнялось с высочайшим умением. Здешние художники набили руку на европейских мастерах, им ничего не стоило произвести на свет неизвестное полотно Тьеполо или Тинторетто в столь точной авторской манере, что сами великие итальянцы приняли бы эти творения за свои собственные! Многие такие картины уехали в Европу, где были проданы; мистер Карабедьян готов держать пари: когда-нибудь выяснится, что полотна кисти венецианских и римских творцов вообще-то появились на свет в Китае! Однако у себя на родине кантонские художники не в чести, ибо их работы отнюдь не соответствуют китайскому высокому вкусу.

Вообрази, какой эффект возымели на меня сии откровения, дорогая Пагли! Я тотчас понял, отчего мистер Чиннери столь низкого мнения об этих художниках: они творцы незаконнорожденного искусства, которое не по душе тем, кто сам плодит ублюдков (уж кому, как не мне, это знать?).

Скажу тебе, я почувствовал себя в родстве с этими художниками, и моя глубокая симпатия к ним еще больше окрепла от известия, что у нас был один и тот же наставник, а именно мистер Чиннери. Да-да, милая Пагли, я сказал, мол, «дядюшка» ни во что их не ставит, и тут вдруг оказывается, что многие из них были его подмастерьями. Разумеется, он ценил их не больше, чем кисти, прошедшие через его руки, ибо они (как некогда и мы с братом) были всего лишь инструментом для мазка здесь и штриха там, и потому их соучастие в том, что он именует «искусством», ему казалось совершенно немыслимым.

И вот нате вам — выясняется, что эти подмастерья вполне способны на собственное творчество! Конечно, папашу это раздражает, и его особую неприязнь вызывают те, кто вроде господина Гуаня, чужеземцами прозванного Ламква, получил широкую известность. (Ты спросишь, почему здесь так часты «квакающие» имена? В случае с Гуанем одни это считают производным от фамилии, другие уверяют, что «ква» — некий титул; разобраться в этом невозможно, и я уже оставил всякие попытки. Скажу одно: здесь квакают на каждом шагу — Хоуква, Моуква, Ламква; не удивлюсь, если имеется и Незнамоктоква.)

Однако вернемся к Ламкве: он тоже поработал в студии на улице Игнасио Баптисты и, как утверждает мистер Чиннери, там-то и почерпнул все свои знания. Вряд ли это соответствует истине, ибо Ламква родом из семьи художников, его дед Гуань Цзоулинь — один из самых знаменитых