врагами здесь покончено. И старшина, перешагнув через труп бритоголового, хотел выйти. Но когда он оказался в проеме дверей, что-то остановило его. Он не сразу понял, что произошло, а потому не испугался, но, когда понял, сердце его оборвалось и, сжавшись в комочек, полетело в какую-то бездонную черную пустоту. И тогда Григорий Иванович во второй раз увидел со стороны свое лицо таким, каким оно было в тот страшный миг. Сперва он увидел только губы — они жалко дрогнули и стали синеть.

Человек еще был жив, но губы уже умерли.

Потом Григорий Иванович увидел свои глаза. Они тоже умирали, и ничего уже нельзя было в них разглядеть, кроме тоски. Смертной тоски.

И Григорий Иванович удивился и ужаснулся не тому, что он умирает, а тому, что так малодушно встречает смерть. А то, что это была смерть — неотвратимая, неизбежная, старшина Петров не только знал, но и видел. Хотя что-то не позволяло ему обернуться, он все же ясно видел, словно у него были позади глаза, как бритоголовый приподнялся на локтях, взвел курок пистолета и прицелился старшине в затылок. Григорий Иванович не только слышал, но и видел, как выстрелил бритоголовый: из ствола пистолета вырвалось синеватое пламя, в центре которого отчетливо обозначилась пуля. Та самая пуля, которая его сейчас убьет. Он видел, как она летит, он слышал, как она летит, и он знал, что она вот сейчас ударит ему в затылок. Он зажмурил глаза, но, странное дело, удара не последовало. Сколько же ему еще осталось жить? Ведь он хорошо знает, что пуля летит быстро и что ударит она именно в то место, куда ее послали, — в затылок. Какая это нестерпимая мука — ждать удара. «Хотя бы скорее, хотя бы скорее, не то я умру раньше, чем долетит до меня пуля».

Но тут в Григории Ивановиче, который видел себя со стороны, все возмутилось. Он презирал сейчас человека, который, опустив безвольные, холодеющие руки, неподвижно застыл в проеме дверей. Только трус может так покорно ждать смерти. А Григорий Петров никогда не был трусом, не был и не будет. Так будь же мужчиной, старшина Петров, расправь плечи, солдат, собери последние силы и разорви липкую, омерзительную паутину страха, опутавшую тебя. Действуй, черт побери, действуй! Пригнись, и пуля обязательно пролетит мимо. Рванись вперед — только один шаг, и ты спасен. Ведь твои товарищи рядом. Ты слышишь их? Слышишь?

И старшина Петров услышал своих товарищей. Было похоже на то, что они уже закончили бой, так как стрельба прекратилась. Слышно, как отделенные скликают своих бойцов, слышно, как помкомвзвода Алешин зовет старшину. Хотелось отозваться: «Я здесь». Но голоса уже не было. Голос тоже умер. Потом послышались голоса совсем рядом, очень знакомые, родные голоса. Кто-то сказал: «Да не тронь его, видишь — мертвяк». — «А может, прикидывается? Я, брат, врагу и мертвому не верю». «А я поверил, — горько осуждая себя, подумал Григорий Иванович. — Поверил, и мне надо умереть, чтобы искупить свою вину, эту свою последнюю, непоправимую ошибку».

А мука, на которую обрекли его, все еще продолжалась. Пуля, предназначенная ему, все еще летела и никак не могла долететь. Так сколько же ему еще осталось жить? Мгновение? Ну что ж, он проживет это последнее мгновение своей жизни, как подобает человеку. Открыть глаза! Во что бы то ни стало открыть глаза! Окинуть прощальным взглядом все, что бесконечно дорого и любо ему: милые лица друзей и землю, политую их кровью, небо и солнце, траву и деревья, а там, если это так уж нужно смерти, пусть она закроет ему глаза навсегда, навеки. Сам же он этого теперь не сделает. Ни за что...

Григорий Иванович открыл глаза, потому что проснулся. Было очень темно, но это была уютная, домашняя темнота, наполненная жизнью. На тумбочке вразнобой тикали будильник и карманные часы, незлобиво, по-стариковски ворчала водопроводная труба, остывая, потрескивала батарея парового отопления, а в коридоре послышались чьи-то торопливые шаги.

Но Григорий Иванович не сразу во все это поверил. Некоторое время он все еще находился во власти мучительного сновидения. «Надо вырваться из этого тягостного плена. Надо». Григорий Иванович резко приподнялся, но тут же со стоном свалился на подушку — такая злая боль внезапно возникла в затылке.

«Больно оттого, что я неудобно лежал, — подумал Григорий Иванович. — А сон этот... Экая все-таки неразбериха может присниться». Правда, бой у охотничьего домика был. Сейчас старшина ясно вспомнил этот полузабытый бой и мог бы даже назвать дату и час, соседа слева и соседа справа, численность противника, его и наши потери. Но бритоголовый гитлеровский пулеметчик, убитый осколком гранаты, был бесповоротно мертв и стрелять уже никак не мог. Это Григорий Иванович помнил точно.

2

День прошел скверно. Все не ладилось сегодня у Григория Ивановича, все раздражало его. Утром он долго распекал дневального. Потом пожалел об этом. «Микешин солдат понятливый, исполнительный, и не следовало на него голос повышать. И на вещевом складе не нужно было начинать спор из-за одного полотенца. Мелочи все это, пустяки, полотенце потом нашли, а настроение и себе, и людям испортил».

К вечеру Григорий Иванович почувствовал себя совсем плохо. А тут, как назло, пришел в роту старший лейтенант Гришин. Сказал, что уволился из армии, сдает клуб новому начальнику и просит вернуть ему два комплекта шахмат.

— Как это вернуть? — нахмурился старшина.

— А так. Это клубное имущество.

— Ничего подобного, — вспылил Григорий Иванович. — Шахматы наши. Я сам их на роту выписывал.

Григорий Иванович едва дождался вечера, но, когда остался один в своей комнатенке, ему стало еще хуже, еще тоскливей. Он долго не ложился спать, боялся, что во сне ему снова привидится война. И наверное, потому, что он так не хотел этого, ему опять приснился все тот же сон. Сон этот прилип к нему. Изменялись в нем только некоторые частности: освещение, позы убитых, размер и форма каменных плит, из которых были сложены стены охотничьего домика, но финал оставался неизменным: бритоголовый фашист стрелял ему в затылок, и пуля все летела и никак не могла долететь до цели.

Теперь Григорий Иванович знал точно: пришла беда. И не потому он знал это так точно, что мучил его навязчивый дурной сон. Он не суеверная баба, чтобы придавать значение такой чепухе. У