без перевода. Мама училась по обмену в Италии в магистратуре, а папа часто ездил в командировки за границу. Я подружке рассказала, что вот моя сестра Таня говорит на трех языках: немецком, итальянском и английском, потому что, когда она родилась, родители еще были молодыми и свободными, времени хватало, чтобы ее обучать. А со мной уже им стало сложнее. У папы как раз пошла в гору карьера в институте, а мама рвалась на лекции к студентам после двух декретов. Вот и получилось, что из всех возможных в нашей семье иностранных языков выдавить из себя что-то более или менее вразумительное я могу только на английском. Остальные языки у меня в зачаточном состоянии. А уж младшая Лилька, учитывая занятость родителей, наверное, вообще за границы родного языка не выберется. Подружка была в культурном шоке. «А я, – говорит, – даже русский плохо знаю». Мы посмеялись, и забылось.

Так вот, Элизабет.

– В России бывала не очень часто, – ответила она.

Я удивилась, что она не стала продолжать, но позже стало ясно, что сдержанность – ее второе имя. Элизабет всегда держала спину прямо, волосы убирала в пучок, а губы сжимала так, будто у нее полный рот воды и она боится, что капля просочится. Собеседницей она оказалась неинтересной.

Очищая апельсин, я тихонько разглядывала ее. Сколько ей лет? Скорее всего, 18 или 19, а она уже почти замужем. Это же я через три года! Представить не могу… И как это романтично – не думая ни о чем: ни о возрасте, ни о разности языков, ни о расстоянии в сотни километров между родными странами, – обменяться клятвами с любимым… Я тоже так хочу!

Наконец я доела апельсин. Сок стекал по пальцам, поэтому, смешно растопырив их и держа руки так, чтобы не накапать на деревянный пол, я выбралась из-за стола и побежала в ванную. Потом немного постояла у столовой, решая, хочу я еще там сидеть или нет. Ум с сердцем в кои-то веки оказались, как говорится, в ладу, и я поднялась по лестнице на второй этаж, намереваясь переодеться в купальник. Вдруг мне показалось, что бабушка окликнула меня из столовой, и я обернулась. А когда поняла, что мне только показалось и резко повернула обратно, то налетела на кого-то очень высокого, потеряла равновесие и чуть не скатилась кубарем по лестнице, но высокий человек придержал меня. Огромными от ужаса глазами я посмотрела на него.

– Ой! – только и смогла сказать. Еще несколько секунд ничего не могла понять, а потом сосредоточила взгляд на лице молодого мужчины: черные глаза, бледное лицо, выступающие скулы и темные волосы.

– А ты, наверное, Маша, – сказал он задумчиво, будто я только что выдернула его из серьезных мыслей. – Здравствуй!

Я взяла себя в руки, но, думаю, что улыбнулась скорее растерянно, чем дружелюбно:

– Здравствуй… те, Саша.

– Говори мне «ты», я не оскорблюсь. И привычнее Алекс, я учился какое-то время за границей.

Он оглядел меня сверху до низу, слегка улыбнулся уголками губ и спустился вниз. Я посмотрела ему вслед. Интересный… И имя такое – Алекс…

Июнь, 13

Приезд гостей мало что изменил. По-прежнему бездельничаю целыми днями на пляже. Изредка беру в руки краски и иногда почитываю «Героя нашего времени». Вообще, как говорят родители, у меня удручающие отношения с «процессом познавания великих мыслей великих людей» – иными словами, с чтением. Это мама любит так закрутить предложение, а мне передалась эта черта, ничего не попишешь. Если перечитать некоторые мои записи, так за голову хватаешься – зачем я так кучеряво выражаюсь! Можно же проще, проще…

Отвлеклась. Так вот, о чтении… Я давно поняла, что заставлять себя не нужно – это насилие над своими вкусами, над самим своим естеством, а значит, и оскорбление того высшего разума, который создал тебя именно таким, какой ты есть. Все равно что сказать модельеру: «Какое некрасивое платье вы сделали, дайте-ка переделаю». Читать я могу и даже получаю удовольствие, просто не от всего и не часто. Я не книжный червь. Зато могу часами изучать контраст цвета и тени на полотнах романтиков, разглядывать прорисовку складок на платье на картинах Брюллова и пытаться хоть немного приблизиться к пониманию, как Айвазовский так писал шторм. Даже специально бесстрашно беру мамино подарочное издание, посвященное художникам-романтикам, за случайную порчу которого непременно последует изощренное, изобретенное мамой наказание. Раскладываю эту огромную книгу на столе и сижу, приблизив глаза близко-близко к картине. Поразительно, что мама, которая вообще-то искусствовед, считает, что я мало тянусь к познанию великих мыслей. В картинах их не меньше, чем в книгах.

Купаясь по утрам, часто вижу Элизабет и Алекса, гуляющих по берегу моря. Алекс всегда улыбается мне в своей излюбленной, как я поняла, манере – уголками губ. Если бы у меня было плохое зрение, я и вовсе его приветствий не замечала бы, честное слово! Элизабет мне сдержанно кивает, хотя это я тоже едва вижу издалека. Элизабет меня забавляет. Я открыла в ней новую черту – педантизм. Мы помогали бабушке приготовить ужин. Она резала овощи для салата. Клянусь, никогда в жизни я не видела, чтобы огурец нарезали на такие ровные аккуратные маленькие кусочки! А неудавшиеся экземпляры Элизабет с жесточайшим отвращением на лице даже не съедала, а беспощадно выкидывала. Было видно, что эти неровные кусочки она ненавидит всей душой, и, когда они скрывались в мусорном ведре, мир для нее окрашивался в цвета радуги, а лицо светлело.

Интереснее оказался Алекс. В первую встречу я думала, что они с Элизабет идеальная пара: оба особенно не проявляют чувств, сдержанны, только Алекс чуть поприветливее, но на ужине душой компании оказался не Дмитрий Сергеевич, а Алекс. Именно он рассказывал забавные истории из студенчества, остроумно поддерживал беседу с дедушкой и улыбался не только уголками губ, а от уха до уха. Я весь ужин только на него и смотрела. Какой он, наверное, глубокий человек, если две такие разные личности уживаются в нем!

А завтра у меня случится радость! Сестра Таня наконец закрыла сессию и прилетает к нам!

Июнь, 14

07:30. Я стала часто замечать, что дневник для меня как наркотик: я не делюсь мыслями с людьми (что, наверное, не очень хорошо), а пишу в свою старенькую потрепанную тетрадь.

Мы встали в шесть утра, чтобы поехать в аэропорт и встретить моего дорогого друга – сестру Таню.

Дедушке за пятнадцать минут до выезда стало плохо: на лбу выступила испарина, он сел и начал тереть ногу.