Со страницы журнала девочка смотрела на отца без любви и осуждения.

— Пойду полежу.

— Мы же собирались в гости к Волобуевым.

— Иди одна. Опять водку придется пить. Не хочу!

— У тебя что, плохое настроение? — без тревоги спросила жена.

— Да, что-то взгрустнулось, — сказал Пахомов.

ТИШИНА

Солнечный луч обжег веки спящего на сеновале лейтенанта Козырева. Проснувшись, отодвинувшись от жгучего буравчика, просверлившего крышу, лейтенант с ужасом услышал тишину, которую вернее было бы назвать предсмертной.

На войне тишина пострашнее любой стрельбы; каждый фронтовик это помнит, а молодые, не хлебнувшие ратных невзгод, пусть верят мне на слово…

Козырев проспал подряд четырнадцать часов, и когда сполз по сколоченной из жердей лестнице, то увидел, что двор пуст.

Он не смог обвинить ни друзей, ни знакомых в предательстве, — конечно, они звали его, но Козырев так измучился за неделю беспрерывного отступления в степном пекле, да и в сено зарылся так глубоко, что не услышал их криков.

В избе на полу валялась чья-то шинель с офицерскими петлицами. На столе в жестяной кружке догорала стеариновая свеча; бесцветный в солнечном свете лепесток огня стоял неподвижно.

Значит, уехали затемно, а сейчас… сейчас половина двенадцатого.

Бездумно Козырев смотрел сквозь окно на забитый бурьяном огород. Он не интересовался, где хозяева. Это была профессиональная привычка солдата, позволяющая отвлекаться от всего постороннего, мешающего выполнять воинский долг. И теперь этот долг заставил его подняться, закурить, затянуть потуже ремень и шагать на восток. И Козырев зашагал размеренно, вразвалку, с расчетом отмахать за день километров пятьдесят и вечером быть у переправы.

Деревни, хутора обезлюдели: как видно, жители ушли в балки.

Лишь в одной деревне у ворот добротной пятистенки стоял мужчина лет сорока в ладных сапожках и матерчатом синем картузе. Он осуждающе посмотрел на кубари Козырева, но не поздоровался, не заговорил.

И за околицей Козырев забыл о нем.

Разбитая отступающими обозами дорога струилась, как мелкая, с просвечивающим песчаным дном река. Степь, словно глиняный горшок, дышала в лицо Козыреву жаром испепеленной земли. Тишина была душистая, тягучая, как мед, и чем тише становилось окрест, тем сильнее робел Козырев и убыстрял шаги.

Если б он не встретил войну год назад на границе, то в этот день наверняка бы рехнулся. Степь на десятки километров вокруг была пуста: ни звука не слышалось, ни шороха. Танковые жернова противника мололи наши отходящие части за рекою, далеко на востоке. Клубком пыльной травы перекати-поле катился Козырев по шоссе, всеми забытый.

И все-таки он шагал к переправе, зная, что застрелиться всегда успеет.

Вражеские самолеты, направляясь к переправе, серебряными челноками вспарывали небо, волоча за собою жгуты взвихренного воздуха, похожего на мотки белой пряжи.

Горизонт потемнел, но, вероятно, до реки было еще далеко: зарницы зенитных выстрелов пылали беззвучно.

— Эй, служивый!

Вздрогнув, Козырев положил руку на пистолет, но тотчас нервно рассмеялся: гитлеровцы так благодушно не окликали прохожих, они либо убивали, либо старались пленить, но чаще всего убивали.

Свесив ноги в канаву, у дороги сидел военный в нижней рубашке и мелкими аккуратными стежками чинил гимнастерку. Рядом стояла обшарпанная детская колясочка, прикрытая шинелью.

— Наш, вижу без проверки документов, будем знакомы, капитан Вяземцев, — бесстрастным тоном радиодиктора сказал военный.

— Козырев.

Глубоко запавшие глаза Вяземцева были воспалены от пыли и усталости. Брови у него были белесые, и под ними бугрились красные, с палец толщиною, тоже воспаленные полоски.

— Куда идешь, лейтенант? — продолжал без улыбки Вяземцев. — Откуда ты бредешь — понимаю, а вот куда путь держишь — в толк взять не могу.

— Туда же, куда и вы, — к переправе, — пожал плечами Козырев.

— Напрасно, совершенно напрасно. Я там был: бомбят плотно, оба моста разбиты, понтоны затоплены, берега завалены трупами. Мясорубка!

Он спрятал иголку, нитки, встряхнул гимнастерку, а когда повернулся, то Козырев увидел, что нижняя рубашка на спине Вяземцева разорвана, залита подсыхающей кровью.

— Осколком?

— А я не разобрал: осколком или пулей. Будто хлыстом ожгло! — Капитан натянул гимнастерку с кривым, во всю спину рубцом шва, приосанился и обратился к лейтенанту строже: — Доложи, почему отбился от части? Проспал? Ах, проспал!.. Должностное преступление. Ответишь на всю катушку.

Он был на полголовы ниже, и Козырев, взглянув сверху на Вяземцева, спросил с брезгливым недоумением:

— Это тебе отвечу?

— Именно. Я, лейтенант, постарше тебя… и, следовательно…

— Следовательно?

— Следовательно, в настоящих условиях осуществляю функции командования.

— Ты, капитан, всегда, что ли, говоришь казенными фразами?

— Господи помилуй, да это и есть мои слова, — не обидевшись, сказал капитан и без перехода добавил приказным тоном: — Слушай, лейтенант, километрах в восьми к северу, там, — он показал в степь, — деревушка. Ночью мы достанем лодку или сколотим плот и переплывем на тот берег. Другого пути на восток нету. Переправа для нас с тобой закрыта.

— Что ж, пойдем, — согласился Козырев. — Вдвоем помирать веселее.

— Пословица, безусловно, глупая, — вынес приговор Вяземцев. — Не помирать надо, а пробиваться к регулярным частям Красной Армии. У меня… — и он сдернул шинель с детской коляски.

В ней лежал металлический, канцелярского образца сейф.

— Секретное делопроизводство, — таинственно объяснил Вяземцев. — Отвечаю головой! Меня убьют — ты доставишь в штаб первой же регулярной части, сдашь под расписку.

— С приложением надлежащей печати?

Вяземцева мудрено было пронять.

— Именно.

— А если меня убьют? — глупо усмехнулся лейтенант.

— Вот потому и говорю, что вдвоем надо пробиваться на тот берег. К своим!.. По теории вероятности один из нас уцелеет.

— А где же остальные штабисты?

— Погибли. Прямое попадание бомбы.

— Не все же погибли, кто-то убежал, бросив сейф, — рассудительно заметил Козырев, вылавливая без разрешения из портсигара Вяземцева папироску.

— Ответят на всю катушку.

— Сколько ж ты дней плетешься с этой колымагой?

— Трое суток. В балках прятался. Под обстрел попадал, — и Вяземцев, полуобернувшись, показал шов на гимнастерке.

— И не мог зарыть сейф?

— Мог, но не зарыл! — И на этот раз капитан не рассердился. — Здесь оперативные материалы, необходимые для борьбы с вражеской агентурой.

— Тьфу, опять казенные фразы!.. — Против воли Козырев чувствовал в капитане силу характера, может, и неприятного и непонятного ему, но такого, какому подчинишься. — Да что там… Пошли!

И помог Вяземцеву перенести коляску через кювет.

Они долго шагали по растерзанным гусеницами танков полям, спускались в теплые, влажные, как предбанники, балки, отлеживались в по-осеннему сквозных перелесках: вражеские снаряды и бомбы сбили листву с ветвей… У беспечного Козырева был в запасе полуобгрызенный сухарь, зато в колясочке капитана хранились и банки мясных консервов, и галеты,