из него старик, задохнулся от восторга. Сосед учил малыша игре на скрипке бесплатно, из трепетного отношения к редким способностям. Потом приехала столичная комиссия отбирать одарённых малолеток. Советская доктрина, нацеленная в светлое будущее, детьми занималась усердно и таланты упускала редко. Родителям предложили отправить сына в Москву, те всполошились: где жить? Интерната при Центральной музыкальной школе тогда ещё не было. Помог опять-таки сосед, упросил свою одинокую племянницу приютить мальчонку. По осени родители привозили старой деве мешок картошки, корзину крепких антоновок, небольшую кадушку квашеной капусты из собственных запасов. На том и сговорились. Одевался маленький скрипач в обноски, оставшиеся от многочисленных старших братьев, шлепок мороженого, зажатый между двумя кружочками вафель, покупала ему чужая тётя один раз в год на 1 мая. С тех пор он никак не мог насытиться этой сладостью. После ЦМШ поступил в Консерваторию, получил Сталинскую стипендию и, с блеском закончив курс, остался в аспирантуре – некуда выехать из общежития. Ему предложили прописку и комнату в коммуналке за согласие работать в оркестре Большого театра и ансамбле скрипачей под руководством Реентовича. По призванию солист, Дон дрогнул и согласился, чтобы иметь постоянный источник хоть какого-нибудь дохода. Вопреки традициям, новенького сразу посадили близко к дирижёру и, хотя там уже имелся испытанный концертмейстер и одновременно руководитель квартета театра И. Жук, Орленину поручили скрипичные соло в «Спящей» и «Лебедином». Он вставал в оркестровой яме в полный рост и получал свою долю аплодисментов. Это задержало его в театре на некоторое время.

Тогда заместителем директора по хозяйственной части там работал Арон Моисеевич Лев, большой делец, внешне – однояйцевый близнец Луи де Фюнеса. Я познакомились с ним давно, на каком-то праздничном приёме, организованном городскими властями, куда попала с лёгкой руки отца, не любившего выводить в свет жену. Когда Лев на меня смотрел, у него лихорадочно блестели глаза и отваливалась красная нижняя губа. Он предпринимал шутливые попытки за мною ухаживать. Орленин шёл к нему в кабинет над метро «Площадь Свердлова» зондировать квартирный вопрос, и я тоже увязалась: вдруг будет толк. Увидев нас вдвоём, Лев сильно удивился, даже позабыл или испугался со мной флиртовать и что-то неопределённое пообещал скрипачу. Вышли мы сконфуженные, вдруг сообразив, что я фигурировала чуть ли не в качестве взятки. Однако прописку Дону сделали, но с комнатой требовалось подождать, а ждать он не умел и отказался от места, о котором многие только мечтали. Орленин собирался солировать, ездить «за бугор», а пока играл в сборных концертах, где придётся, зарабатывая на пропитание.

Афишное выступление на престижной площадке с оркестром или отделение концерта полагалось лишь лауреатам международных конкурсов, реже дипломантам. Тем более турне за границей. Гастролями ведали две организации: Росконцерт – по стране и Госконцерт – за рубежом. Когда приходило иностранное приглашение, самый мелкий чиновник самолично мог отписать, что данный музыкант в настоящее время болен или планово несёт культуру в города и веси необъятной социалистической державы, так что осчастливить своей игрой поклонников чужой страны пока не может.

Адресату о подобных запросах даже не сообщалось. Если и выпадал фарт, 90 процентов валютного гонорара беспардонно отбирал представитель КГБ, в праве которого никому не приходило в голову сомневаться. Гастролёрам оставались гроши, но на фоне стандартных отечественных ставок и они выглядели манной с небес. Конец этой позорной практике положил Рихтер, чья слава столь велика, что государству пришлось удовлетвориться десятью процентами.

Чтобы поехать в Петербург, Киев, Прагу или Вену, а не в Уфу или Петропавловск-Камчатский, нужно было иметь в распределяющих ведомствах хорошо прикормленную руку, пить коньяк с директором в дорогом ресторане, привозить оговоренные презенты. Случалось достаточным вступить в интимную связь с какой-нибудь малозначимой инспекторшей, которая при желании умела и могла больше начальства. Однако Дон, как я потом выяснила, не мог спать с женщиной по одной только необходимости, не испытывая влечения. И вообще, характер имел сложный, взрастив в себе ощущение героя и некоторое пренебрежение к коллегам по цеху. Музыканты с ним не дружили, что его нисколько не огорчало.

– Это в природе театра, – пояснял Дон. – Приличный, справедливый, тем более добрый человек в театре неконкурентоспособен. Здесь норма – жестокое соперничество, зависть, фальшивое приятельство, слабым тут не протягивают руку помощи, а вырвавшемуся вперёд завидуют и стараются наступить на хвост. Конечно, между середнячками случается дружба, но на вершине Олимпа, тем более в одном амплуа, борьба идёт смертельная. В искусстве выживают сильнейшие, это должно быть вбито в сознание, вбито до естественного ощущения своего превосходства над другими, только тогда можно стать великим и бессмертным.

– Какой цинизм! – ужаснулась я. – В народной испанской песне говорится, что тот, кто считает себя лучшим, приближает свой конец.

– Много знаешь, мало понимаешь. Я не лучше других, я – талантливее, и обязан это сознавать. Каждый раз на подмостках приходится преодолевать земное притяжение, а для этого надо быть Гераклом. Только глупец или храбрец способен выйти из-за кулис к толпе слушателей. В зале уже не страшно, там действуют свои законы. Но нужны силы, чтобы переступить порог. Если публика почувствует неуверенность, можешь играть как угодно блестяще, но бурных аплодисментов не жди.

Дон вообще имел склонность к резким суждениям. Однажды знакомый певец пригласил его на премьеру в оперный театр. Спектакль Дону не понравился. После первого действия скомандовал мне:

– Хватит. Дирижёр словно землю копает, вступления показывает плохо, не слышит, что третья альтистка фальшивит. Пошли. Созерцание бездарного плохо отражается на вкусе.

Мне было жаль уходить, не дослушав до конца.

– Но режиссёр хорош.

– В опере режиссура – дело второстепенное. Мизансцены и глупые слова только мешают. Звуки образуются в акустическом пространстве с помощью очень уязвимого инструмента – голосовых связок. Редкие певцы звучат, как струны, в массе голос передаёт удар молотка по гвоздю. Музыка есть нечто неземное, воспоминание о рае, в неё уходишь целиком. Если человек слышит и понимает музыку, слова не нужны.

Я взвилась:

– А Пушкин? Поэзия – это музыка, переданная словами.

– Слова на бумаге – совсем другой ряд, и смысл и звучание мы придаём им внутри себя. Каждый слышит своё. И вообще, не лезь не в своё дело! – отрезал Дон, прекращая дискуссию.

Возможно, он прав. Что я смыслю в этом особом секторе мира? Ну, читала классику, окончила дворовую музыкальную школу, учусь филологии, прослушала все идущие в Москве музыкальные спектакли. Что это в сравнении с опытом Дона? Я старалась себя понять, он себя понимал. Хвала ему и три подзатыльника мне: не надо быть дурой – жизнь требует