Шагнул к ней, взял за плечи и потянулся так, словно хотел поцеловать. Умышленно держал не крепко, так что она легко высвободилась, отступила на шаг и сказала довольно мягко:

– Костатен, я не такая. Я не скованная запретами девица из монастерия, от иных радостей жизни не бегу, но вот так, когда с человеком едва знакома… Я не рассержусь, но уходи, пожалуйста…

– А если не уйду? – сказал я невероятно хамским тоном.

– Вот тогда рассержусь.

– А если мне на это наплевать? Слушай внимательно, милая, и отнесись всерьез. Я сказал Грайту, что вознаграждения мне не нужно, – но, вижу, поспешил. О золоте по-прежнему речи не идет, но некоторое вознаграждение твердо решил получить… – и посмотрел, откровенно раздевая ее взглядом. – Тебе объяснять или ты достаточно большая девочка?

– Шутишь? – спросила Алатиэль, как мне показалось, с нешуточной надеждой.

– Нисколечко, – сказал я. – Решил воспользоваться выгодами своего положения, я вам очень нужен, невероятно нужен. Догадываюсь, что никакой я не незаменимый, но у вас сейчас под рукой просто нет другого. Или ты будешь послушной, или я дальше не поеду.

Видел по ее личику, что она поняла всю серьезность момента, осознала, что с ней не шутят. И продолжал тем же хамским тоном, развивая успех:

– Не поеду дальше, и все тут. Ведь не сможете же вы меня принудить, об этом и думать смешно…

– Грайт не вернет тебя назад! – воскликнула она сердито, уже принимая все всерьез.

– А если я вовсе и не стремлюсь назад? Тебе это не приходило в голову? Там, в моем мире, началась страшная война, и армия, в которой я воевал, похоже, бесповоротно разбита. Здесь спокойно и безопасно. Почему бы и не попробовать здесь прижиться? Вряд ли это опаснее, чем брести подальше от войны, наугад…

– Ты здесь чужой…

– Но голова-то на плечах есть? И вигень при мне. И подорожная, которая не вызывает никаких подозрений. Денег маловато, но, думаю, у Грайта их немало. Я даже не буду его убивать – ты же видела, на что я способен голыми руками? Вряд ли побежит к страже жаловаться, что его ограбили, и описывать мою внешность, – если я попадусь, плохо придется в первую очередь ему самому… да и тебе тоже. Он сам говорил, что не так уж далеко отсюда – большой город. А в большом городе легко затеряться, свести нужные знакомства, освоиться. Изобразить того, за кого вы меня выдаете, – пентюх из глухомани, далекой провинции, о которой мало что знают… да вдобавок, возможно, глухонемой – спасибо Грайту за великолепную идею и тебе за то, что научила кое-каким жестам, пригодятся… В общем, риска хватает, конечно, но в моем положении приходится идти на риск…

– Ты все продумал… – процедила она с бессильной злостью.

– Было время, – сказал я. – И предостаточно. Может, хватит болтать? Или ты будешь послушной девочкой, или я тебя оглушу, свяжу, заберу деньги, поступлю так же с Грайтом и той девкой – и отправлюсь ловить удачу, несмотря на глубокую ночь. Думаю, здесь найдется оборотистый слуга, который за пару золотых растолкует пентюху из провинции кое-какие тонкости здешней жизни… да это может сделать и та бялка, что сейчас валяется в комнате Грайта. Ну что? Если у тебя еще не было мужчины, так и скажи, я постараюсь обойтись с тобой бережно, я не зверь… И все будет в порядке, сделаю все, что от меня требуется. К слову, Грайт не скрывает, что это может оказаться смертельно опасно. Почему бы перед смертельно опасным предприятием и не повалять красоточку вроде тебя?

Я замолчал и с интересом следил, как на ее очаровательном личике сменяют друг друга самые разнообразные чувства – злость, уязвленное самолюбие, гордость. Как, наконец, не остается ничего, кроме тоскливой безнадежности…

– Я и не думала, что ты такой… – сказала поникшая, понурая Алатиэль с видом человека, смирившегося с неизбежным.

– Какой есть, – пожал я плечами. – Так ты идешь в постель?

Уронив руки, с грустным, отрешенным лицом она подошла к постели и решительно легла поверх темно-вишневого, в золотых узорах роскошного покрывала. Бросила на меня взгляд, в котором мелькнула нескрываемая ненависть. Заявила:

– Я буду лежать как бревно.

– Как хочешь, – пожал я плечами. – Лишь бы не барахталась и уж тем более не вздумала кусаться или царапаться… Ну так что же, были у тебя мужчины?

– Были. Трое.

– Уже легче… – сказал я.

Господи, какая она сейчас была красивая – с разметавшимися волосами, в задравшейся выше колен сорочке, с широко раскрытыми, полными бессильного гнева глазищами! Я невольно ощутил укусы совести за этот жестокий розыгрыш…

– Ну что ты стоишь как пень? – с неприкрытым сарказмом вопросила Алатиэль, не сводя с меня ненавидящих глаз. – Ах да, я забыла спросить… Мне скинуть сорочку или достаточно будет задрать до пупа? Тебе ведь не я нужна, а исключительно моя шуньга. Вынимай пунт и действуй.

Похоже, это были те самые непристойные слова, которых в теории приличные девушки знать не должны, а на практике прекрасно знают.

– Кусаться и царапаться я не буду, – продолжала Алатиэль с саркастической деловитостью. – Но в обмен и ты выполни парочку несложных условий. Штаны можешь не снимать, а вот сапоги непременно скинь. И без тех штучек, что делают только с бялками. И постарайся брызнуть не в меня, а на покрывало, противно будет отмываться потом… Не слишком обременительные условия, а? Уж не посетуй, я закрою глаза и буду считать, что меня насилует штунь…

– Это еще что за зверь? – машинально спросил я.

– А это такая болотная тварь. С во-от таким причиндалом. Когда у них гон, орут так, что слышно на всю округу. Крестьяне считают, что в эту пору женщинам опасно ходить на болота, – и не без оснований. Иные особо развратные дамы… Словом, самое оскорбительное слово в адрес мужчины – «штунь». У дворян за это положено противника непременно убивать, да и низшие хватаются за ножи и топоры… Я готова. Залезай на меня… штунь.

Она крепко зажмурилась и задрала сорочку с таким лицом, что я и впрямь почувствовал себя поганой болотной тварью. Пора было кончать эту невеселую и тягостную комедию, и я сказал:

– Размечталась… Спокойной ночи, красавица.

Алатиэль живо открыла глаза и пытливо уставилась на меня:

– И как это прикажешь понимать?

– Очень просто, – сказал я. – Спокойной ночи, и пусть тебе приснится что-нибудь хорошее, например, повешенный на суку ватак…

И прошел к двери, не оборачиваясь, отодвинул засов. Закрывая за собой дверь, увидел, что Алатиэль, приподнявшись на локте, смотрит мне вслед, а на личике не злость, что-то другое, над чем я не собирался ломать голову…

У себя в комнате сел к столу и налил полный стакан вина, выпил не залпом, но не отрываясь. На душе было мерзко, что уж там.

С одной стороны, эксперимент прошел блестяще: Алатиэль не только смертной казни не боится, но и согласна, заносчивая гордячка, ради успеха их дела отдаться случайному насильнику, пусть и с омерзением. С другой стороны, это ничуть не свидетельствует о благородстве замыслов здешних твердокаменных подпольщиков. Как показывает жизненный и профессиональный опыт, нешуточную стойкость способны проявить и люди, служащие заведомо неправому делу. Не обязательно далеко ходить, достаточно вспомнить Клима-«Смока». Сволочь, пробы ставить было негде, в крови мирных людей по самые уши, – но на допросах молчал как убитый, не цепляясь за зыбкий шанс сохранить свою поганую жизнь. Как рассказывал потом капитан Сегедко, и под расстрел пошел с гордо поднятой головой, плюнул напоследок и обронил: