Следующая перемена блюд тоже была не менее забавной: «Явилась толпа слуг и разостлала на наших ложах ковры, на которых были вытканы сети, облава с рогатинами и всякий охотничий снаряд. Мы не успели еще сообразить, куда направить нашу догадливость, как вдруг за дверьми триклиния поднимался шум неимоверный, и вот уже в комнату влетела и стала бегать вокруг стола свора лаконских псов. За ними внесли блюдо, а на нем лежал огромнейший кабан, да еще с шапкой на голове. На клыках его подвешены были две корзинки из пальмовых листьев с финиками, одна с сирийскими, другая — из Фив, что в Египте; вокруг теснились крохотные поросята из пропеченного теста, точно они рвались к вымени. Эти были для раздачи в виде гостинцев. Ну а рушить зверя явился … какой-то верзила с бородою, в охотничьей обуви и пестрой коротенькой накидке. Выхватив охотничий нож, он яростно пырнул им кабана в брюхо, после чего из раны вылетела стая дроздов. Но уже стояли наготове птицеловы с клеевыми ловушками, и как те ни метались по триклинию, мигом оказались переловлены. Трималхион велел раздать их, каждому по штуке, и прибавил: „Да вы посмотрите только, какие вкусные желуди подобрал этот лесной свин“»[537].

Пир Трималхиона продолжался довольно долго — до самой поздней ночи, и закончился, как известно, большим скандалом. Безусловно, хотя это застолье в основном рассматривается как веселая пародия, оно все же дает нам некоторое представление о роскошных римских обедах, на которых нередко бывал и Гораций. Например, в одной из своих сатир (II.8) поэт, как уже говорилось, дает описание званого обеда у богача и гурмана Насидиена Руфа, на котором присутствовал Меценат со своими клиентами и друзьями-литераторами. Обед начался, как и положено, с закуски и вина:

Вепрь луканийский при южном, но легком пойманный ветре —

Так нам хозяин сказал. Вокруг же на блюде лежали

Репа, редис и латук, — все, что позыв к еде возбуждает:

Сахарный корень, рассол и приправа из винного камня.

Только что снят был кабан; высоко подпоясанный малый

Стол из кленового дерева лоскутом пурпурным вытер,

А другой подобрал все отбросы, какие могли бы

Быть неприятны гостям. Потом, как афинская дева

Со святыней Цереры, вступил меднолицый гидаспец

С ношей цекубского; следом за ним грек явился с хиосским,

Чистым от влаги морской. Тут хозяин сказал Меценату:

«Есть и фалернское, есть и альбанское, если ты любишь»[538].

Затем гостям были предложены различные птицы, рыба, устрицы, брюшные части палтуса и камбалы, приготовленные так, чтобы никто из гостей не понял их вкуса и не узнал, что они едят[539]. Когда же все выяснилось, хозяин решил удивить присутствующих еще одним кулинарным шедевром:

Тут принесли нам мурену, длиною в огромное блюдо:

В соусе плавали раки вокруг. Хозяин сказал нам:

«Не метала еще! Как помечет, становится хуже!

Вот и подливка при ней, из венафрского сделана масла

Первой выжимки; взвар же — из сока рыб иберийских

С пятилетним вином, не заморским, однако, а здешним.

А уж в готовый отвар и хиосского можно подбавить,

Белого перцу подсыпать и уксуса капнуть, который

Выжат из гроздий Метимны одних и, чистый, заквашен.

Зелень дикой горчицы варить — я выдумал первый;

Но морского ежа кипятить непромытым — Куртилий

Первый открыл: здесь отвар вкусней, чем рассол из ракушек»[540].

Однако гостям не удалось отведать этого замечательного блюда, так как сверху на обеденный стол рухнул пыльный балдахин. Хозяин от огорчения расплакался, но его утешили друзья. Когда же он, ненадолго отлучившись на кухню, вернулся, то:

Следом за ним принесли журавля: на широком подносе

Рознят он был на куски и посыпан мукою и солью.

Подали печень от белого гуся, что фигами вскормлен,

Подали плечики зайца — они ведь вкуснее, чем ляжки.

Вскоре увидели мы и дроздов, подгорелых немножко,

И голубей без задков…[541]

Подобные роскошные обеды, где царило чревоугодие и неумеренность в еде, многие римляне справедливо осуждали. Гораций, часто бывавший на таких застольях, тем не менее пропагандировал здоровое питание:

Слушай же, сколько приносит нам пользы пища простая:

Первая польза — здоровье, затем что все сложные яства

Вредны для тела. Припомни, какую ты чувствовал легкость

После простого стола! Ну, а если возьмешь и смешаешь

Устриц с дроздами, вареное с жареным — сразу в желудке

Сладкое в желчь обратится, и внутренний в нем беспорядок

Клейкую слизь породит. Посмотри, как бывают все бледны,

Встав из-за пира, где были в смешенье различные яства.

Тело, вчерашним грехом отягченное, дух отягчает,

И пригнетает к земле часть дыханья божественной силы.

Ну, а другой, в два счета поевши и сладко заснувши,

Свежим и бодрым встает ото сна к ежедневным занятьям[542].

Ему вторит Сенека, который столетие спустя с негодованием писал: «Неужели, по-твоему, грибы, этот вкусный яд, не делают своего дела исподтишка, даже если сразу не вредят? Неужели ты думаешь, будто от этого летнего снега не твердеет печень? Неужели ты считаешь, что податливая мякоть этих устриц, раскормленных в иле, не оставляет в желудке тяжелого осадка? Неужели ты полагаешь, будто союзническая приправа (то есть соус гарум. — М. Б.), эта драгоценная сукровица протухших рыб, не жжет соленой жижей наших внутренностей? Неужели, по твоему, эти гноящиеся куски, что идут в рот прямо с огня, остывают у нас в утробе без всякого вреда? Какою мерзкой отравой потом рыгается! Как мы сами себе противны, когда дышим винным перегаром! Можно подумать, будто съеденное не переваривается внутри, а гниет!»[543].

Действительно, в противовес роскошным застольям богачей, римская интеллигенция предпочитала скромные и короткие обеды, на которые приглашались только ближайшие друзья и домочадцы, а меню отличалось простотой и непритязательностью[544]. Смысл такого обеда заключался не столько в утолении голода, сколько в приятной беседе на философские или литературные темы. Например, Гораций так пишет о простой дружеской пирушке в его сабинском имении:

О пир, достойный богов, когда вечеряю с друзьями

Я под кровом домашним моим