Отец хотел знать все, что происходило со мной во время путешествия с Питером. Он подробно расспрашивал меня о людях, которых я встретил, и хотел знать, говорил ли я с ними.

Когда мама мягко возразила против такого количества вопросов, он успокоил ее словами:

– Я хочу знать, может ли он быть самостоятельным.

Он с довольным видом слушал, как я взволнованно говорю о выносливости лошадей и о том, как они тащили тяжеленную телегу домой, ни на секунду не ослабив постромки.

– Ах! Хорошая упряжка, – заметил он. – У Питера отличные лошади породы марло. Никогда не подводят. – Помолчав, он спросил: – Он давал тебе править?

В ожидании моего ответа он отвел глаза. Руки его вдруг замерли на столе.

– Да, – сказал я.

Видно было, что эта новость его обрадовала.

– Вторая пара рук – это то, что надо… – пробормотал он, словно отвечая на какие-то собственные мысли. – Хорошая пара рук…

Он ценил крепкие руки, способные управлять лошадью.

Я вспомнил ощущение лошадиного прикуса на туго натянутых вожжах. Я вспомнил, как сила лошадей перетекала по поводьям в меня, как они делились со мной этой силой, пока тащили свой тяжелый груз.

– Когда натягиваешь вожжи, а лошадь напрягается, кладешь на это все силы, – однажды сказал мне отец, но мне так не показалось.

– Пусть тебя не огорчает то, что не можешь ездить верхом, – напомнил он мне сейчас. – Управлять упряжкой – тоже уметь надо.

Впервые за несколько лет он упомянул о том, что я не смогу ездить верхом. После моего возвращения из больницы я говорил о верховой езде так, как будто всего через несколько недель смогу скакать на норовистых лошадях. Отец упорно избегал этой темы. Он всегда неловко замолкал, когда я умолял его посадить меня на лошадь, но сейчас он, наконец, видимо, почувствовал необходимость разъяснить мне положение дел и сказал, что я не смогу ездить верхом – ну… пока не вырасту и не стану снова ходить.

Говоря это, он положил руку мне на плечо и продолжал серьезным тоном, как будто ему было очень важно, чтобы я понял его.

– Видишь ли, когда едешь верхом, – сказал он, – то сжимаешь лошадь ногами. Когда переходишь на рысцу, переносишь вес на стремена. Для парня с хорошими ногами это не составляет труда… Конечно, еще нужно уметь держать равновесие, чтобы двигаться в одном ритме с лошадью. Но ты не можешь сжать ноги, Алан. Ты можешь передвигаться на них, но для верховой езды они не годятся. Так что забудь об этом. Я хотел, чтобы ты научился ездить верхом, и мама тоже. Но так уж случилось… Так часто бывает: хочешь чего-нибудь, да не можешь. Я бы хотел быть таким, как ты, но не могу, а ты не можешь скакать на лошади, как я. Считай, нам обоим не очень повезло.

Я молча слушал его. Я не верил тому, что он говорил, и сомневался, что он сам в это верит. Отец всегда оказывался прав, но сейчас, как мне казалось, он впервые ошибся.

Для себя я твердо решил во что бы то ни стало научиться ездить верхом, и пока слушал объяснения отца, с удовольствием представлял, как он обрадуется, когда я однажды проскачу мимо дома на круто изогнувшей шею лошади, которая будет грызть удила, чувствуя, как твердо я держу вожжи.

У одного мальчика из нашей школы был пони арабских кровей по кличке Лучик. Это был белый пони с тонким, волнистым хвостом и быстрым ритмичным ходом. У него были крепкие мускулистые бабки, и казалось, что он едва касается земли, будто не хочет обременять ее своей тяжестью.

Лучик был для меня само совершенство. И другие ребята нередко приезжали в школу на своих пони, но их пони были совсем не такие, как Лучик. Когда мальчишки устраивали гонки – а делали они это часто, – я наблюдал, как Лучик вырывается вперед, и восхищался его высокой скоростью и крепким духом.

Хозяином Лучика был Боб Карлтон, худощавый мальчишка с рыжими волосами. Он любил говорить со мной о своем пони, потому что я своим интересом поощрял его хвастовство.

– На нем я могу оставить всех далеко позади, – заявлял он, и я с ним соглашался.

Каждый раз перед обедом он ездил на Лучике на четверть мили вниз по дороге, чтобы напоить его. Из-за этого он постоянно пропускал игры на школьной площадке и с радостью избежал бы этого, но его приучили заботиться о лошади.

Однажды я предложил сделать это за него, и он тут же согласился.

– Вот здорово! – радостно воскликнул он.

До места водопоя Боб всегда ездил без седла, но специально для меня оседлал Лучика и, подсадив меня ему на спину, наказал дать ему волю, и тогда он домчит меня туда и обратно, даже если я не притронусь к поводьям.

Я уже и сам это понял и решил обеими руками держаться за луку седла и забыть о поводьях.

Когда я устроился в седле, Боб укоротил стремена. Я нагнулся, поднял «плохую» ногу и вставил ступню в стремя до подъема, так чтобы снять вес с бесполезной конечности. То же самое я проделал и с «хорошей» ногой, но поскольку она была не так сильно парализована, я обнаружил, что могу слегка опереться на нее.

Я взял в руки поводья и ухватился за луку седла. Я не мог натягивать поводья или направлять пони, но я чувствовал руками, как он тянет вожжи, и от этого мне казалось, будто я сам управляю лошадью.

Лучик резво вышел за ворота и повернул в сторону водоема. Уверенности в собственных силах у меня как-то поубавилось. Я крепко вцепился в луку, отчего у меня свело пальцы, но ослабить хватку я боялся, так как мне казалось, что я упаду. Мне было за себя стыдно; кроме того, я злился – злился на собственное тело.