— Может быть, мы теперь каждый Божий день станем приглашать сюда цирюльника, чтоб он натирал тебя благовониями и завивал волосы?

Снова выныривая, Уильям ответил:

— Да, вот это правда, цирюлька я действительно пригласил. Благовония ни к чему, а подровнять космы лорду никогда не помешает. — Он повернул голову к оруженосцу: — Подбавь-ка горячей воды, Скелтон. В этой лохани недолго и замерзнуть, а чихать да кашлять перед турниром мне совсем ни к чему.

— Ты сделался просто неженкой, сын мой. И я знаю, черт побери, знаю, из-за кого! Тьфу! Какой позор!

Приподнимаясь, Уильям угрожающе спросил:

— Что это вы такое знаете, сэр?

— Все, все из-за этой жеманной девицы! — Сжимая кулаки, старый граф заходил взад-вперед, играя желваками на щеках. — Это она сбила тебя с пути! Гром и молния! Разве ты не мой сын? Ни одна юбка не имела надо мной власти! Командовал всегда я! А ты… ты никак намереваешься угождать ей во всем и носить за ней шлейф. Боже мой! От мужчины должно пахнуть боем и кровью, вот как! А ежели он потакает всяким женским капризам и весь расстилается перед какой-нибудь леди — топчи меня, дескать, своими божественными ножками, то это верный путь к погибели! Я-то на это не поддался! А раз у тебя душа из воска и нет настоящего мужского нрава, то лучше уж тебе вовсе не жениться! — Взбешенный, старый граф сплюнул: — Представляю, что будет позволять себе это юная леди тогда, когда сделается супругой, если уже сейчас ты готов выполнять любое ее желание!

Уильям повернулся к отцу спиной, упрямо намыливая жесткие черные волосы. Перед ним открылся способ добиться руки леди Бофор, и он был намерен отправляться на турнир с мыслью: либо победа, либо смерть. Он не в силах отказаться от самой большой мечты, когда-либо его волновавшей, и не может представить себе жизни без нее.

Турнир станет некой разделительной чертой в его судьбе. Победа необходима, как воздух. И в этом они с отцом сходились.

Однако если старый граф думал, что на том все и закончится, то Уильям имел другое мнение на этот счет. Богатство и связи были для него лишь неким приложением к леди Бофор. А, может, все это вместе с ее красотой и создавало тот ореол, перед которым Уильям терялся и немел. Его отец был слишком толстокож, чтобы понять это. Броня же Уильяма была пробита одним взглядом этой изысканной и высокомерной леди. Он до сих пор в себя не мог прийти от стыда, вспоминая ее слова, и больше всего ему теперь хотелось, чтобы она никогда не смотрела на него с презрением. Не следует давать ей поводов для этого.

На турнире он проявит редкостную доблесть и, возможно, это снимет с него часть вины перед ней, а в остальном он твердо решил измениться. Оставаться таким же, как раньше, диким, грязным бродячим волком невозможно. Она-то не волчица. Она утонченная прекрасная дама. Он должен быть достойным ее. Черт, каким, вероятно, гнусным типом она его вообразила — ведь до недавнего времени у него и одежды-то приличной не было, одно старье, да и то военное. Нарядами он прежде вовсе не интересовался, ибо шлюхи и деревенские девки никакой элегантности от него и не ждали. А теперь… теперь ему хотелось быть женщине приятным.

А почему бы и нет? Он добьется этого! Следует только приложить усилия, и он станет завидным мужчиной: в нем ведь пять футов девять дюймов роста[78], он крепок, молод, силен, у него широкие плечи, сильные руки, мускулы так и бугрятся под кожей. Что еще нужно женщинам? Нет, на этот раз отец не собьет его с толку и не свернет с правильного пути! Он, Уильям Говард, желает, чтобы у него была не только богатая супруга, но и любящая. Которая не стыдилась бы его и не жалела, что стала леди Говард. Нет ничего худшего, чем еще раз увидеть на ее лице выражение презрения.

Никогда больше она не будет иметь оснований, чтобы сказать: на вас-де такой слой грязи, что и рассмотреть-то вас невозможно…

Уильям не говорил об этом с отцом, зная, что тот не поймет, станет браниться или насмехаться. Впервые в жизни сын пришел к выводу, что отец, пожалуй, невероятно груб, жаден, склочен и невежествен. Отношения между ними стали портиться. Старый граф чувствовал, что сын — единственный, доселе безупречный во всех отношениях — словно уплывает из его рук, освобождается от отцовского влияния. И шутка ли сказать — из-за кого? Из-за девицы!

Такого удара лорд Томас никогда не ожидал. Променять отца на юбку? Да это неслыханно! Видит Бог, если б Уил не был так похож на него самого, граф Ковентри проникся бы подозрением: а не обманула ли его покойная супруга и кровь ли Говардов течет в этом свихнувшемся от женских чар молодчике?

Теперь что ни день происходили стычки. Они ни в чем не находили общего языка. Уильям как бы между прочим заявил, что в первом турнире участвовать не будет. Отец едва не вскочил с места:

— Черт побери! Да в своем ли ты уме?!

— Не хватало мне мучить коня и утомляться самому, сражаясь из-за какого-то чахлого ястреба и пары паршивых борзых, — грубо ответил Уильям.

— Пара борзых! Да там будет разыгрываться цепь, а ей нет цены! Ты мог бы выиграть оба турнира, Уил! Но добровольно отказаться от цепи и от рубинов на кошельке — это безумие!

— Вот и сражайтесь за нее сами, за эту цепь, если уж она вам так приглянулась! — Голос Уильяма был груб и резок. Молодой рыцарь поднялся из-за стола, выпрямился, словно демонстрировал старику свою мощь и решимость. — Сражайтесь! А мне эта дурацкая цепь ни к чему! Я буду бороться за леди Бофор, а из-за цепи пускай любой другой дурень утомляется, только не я!

Старый граф пропьянствовал всю ночь перед турниром, и компанию ему составлял лишь Скелтон, ибо Уильям, как пай-мальчик, еще засветло отправился спать, чтобы вдоволь отдохнуть перед испытанием.

Поднимать и подталкивать старого графа наверх, в комнату, пришлось оруженосцу, ибо лорд Томас, что называется, еле двигал руками и ногами. Прежде чем рухнуть ничком на постель и уснуть, старик постоял, пошатываясь, над ложем сына, послушал, пьяно наклоняя голову, его ровное, мощное дыхание, и с сожалением проговорил, обращаясь к Скелтону:

— Ты только посмотри, Джон, — ну как тут не напиться? Такой парень! Где еще отыщешь такого рыцаря? А как я им гордился!