Рошик заметил меня еще на подходе и взволнованно окликнул:

– Это вы, пан Ярек?

– Я, Рошик, я.

Подошел, кряхтя забрался в пролетку (куда-то делись все силы, словно высосали их у меня), сунул топор под сиденье, откинулся на спинку:

– Поехали, друг.

– А… остальные где?

– О них не волнуйся. Они пошли другим путем.

Рошик подумал и сказал:

– Здесь нет другого пути. Можно, конечно, крюк через лес дать, но это верст пять, не меньше. Без дороги. Да еще и вброд через Полтинку перебираться. Зачем?

Я хотел отделаться от молодого извозчика общими словами, сказанными привычным покровительственным и даже где-то барским тоном, но потом подумал, что Рошик Лошадник этого не заслуживает. Он уже не раз рисковал жизнью за нас и, можно сказать, почти бескорыстно. Во всяком случае, те деньги, что мы ему платили как извозчику, не стоили этого смертельного риска. Рошик Лошадник был достоин правды, потому что уже стал одним из нас. Во всяком случае, в этом деле. А другого, столь же важного, у нас теперь и не было.

– Слышал выстрелы? – спросил я.

– Да. Сюда слабо доносилось, но слышал.

– Засада удалась, – сказал я. – Это были вампиры. Четверо. Двоих мы убили, двое сбежали… Слушай, поехали-ка домой, что-то устал я смертельно. По дороге все расскажу.

Мы расстались с Рошиком у моего дома. Договорились встретиться завтра, и я поднялся в квартиру. Очень хотелось спать, я буквально валился с ног и чуть не упал в прихожей, стаскивая ботинки. Но все-таки заставил себя почистить и смазать револьвер и только после этого разделся и завалился в постель, чтобы закрыть глаза и тут же провалиться в сон, глубокий и черный, как могила.

На следующий день проснулся в девять. Минут пять лежал, борясь с желанием отрубиться еще на час-полтора, затем все-таки поднялся и отправился умываться и готовить завтрак. Теперь, когда настало утро в привычной мне обстановке, пережитые недавно события утратили свою нестерпимую остроту. Нет, я не считал их всего лишь сном и не желал забыть, как можно скорее. Наоборот, мне хотелось поскорее со всем этим разобраться. Но потому и говорят «утро вечера мудренее», что утром в анализ включается разум, отодвигая чувства на задний план. Которым чувствам, как известно, само слово «анализ» внушает глубочайшее отвращение. Какой еще, к черту, анализ, если мне грустно, страшно или, наоборот, весело и море по колено! Но только плакать или смеяться – контрпродуктивно. Иногда нужно и думать.

В десять, как обычно, я уже входил в здание редакции. И первым, кто попался мне в коридоре, оказался, конечно же, Зина Карпинский. Он сидел в редакционном коридоре и посасывал дешевую папиросу. Вид у него был помятый.

– Явился – не запылился, – сказал он тускло, завидев меня. – Главный уже собирался в полицию заявлять о твоем исчезновении.

– Да ну?

Я присел рядом, вытащил из внутреннего кармана флягу, открутил крышку, протянул флягу Зине:

– Коньяк.

– Спаситель, – проникновенно сказал коллега и приник к горлышку, словно погибающий в пустыне от жажды к роднику с чистой холодной водой.

Я ждал. Мне было интересно, остановится Зина или выдует все. Он остановился после четвертого глотка, вернул флягу. Выдохнул воздух, утер грязным платком заслезившиеся глаза. Его папироса погасла. Я дал ему прикурить и закурил сам.

– Ух, – сказал Зина повеселевшим голосом. – Натуральное воскрешение Лазаря. Спасибо, коллега.

– Не за что. Так что главный? Сильно лютует?

Меня не было в редакции три дня. Два с половиной, если быть точным. И я не предупреждал о своем исчезновении. Не критично, но и не сказать, что в порядке вещей. Я любил свою газету и работу и не любил ставить в идиотское положение доверяющих мне и надеющихся на меня людей. В данном случае главного. Не говоря уже о том, что обычную рабочую дисциплину тоже никто не отменял.

– Да не то чтобы… – Зина доверительно наклонился ко мне, дыхнув сложной смесью вчерашнего перегара, свежеупотребленного коньяка и табачного дыма. – По-моему, он и впрямь о тебе беспокоился. Как и все мы, кстати. Разве можно так пропадать? Ни звонка, ни записки. Дома тебя нет, в «Веселом метранпаже» тебя опять нет. Где искать?

– Вот он я, – сказал я. – Здесь. Спасибо за беспокойство, правда.

Хлопнул Зину по плечу, поднялся, загасил сигарету в медной пепельнице на высокой ножке и пошел в кабинет главного.

– Ага, – сказала секретарь редакции Фелиция, не вынимая изо рта горящей папиросы. Ее длинные костистые пальцы с коротко обстриженными ногтями уверенно стучали по клавишам «Ундервуда», глаза косили в рукопись, лежащую слева от пишмашинки. – Явился – не запылился.

Да что ж они сегодня все такие одинаковые.

– Как раз хотел попросить у тебя одежную щетку, – сказал я.

– Ты знаешь, где лежит, – она изобразила пожатие плечами. – Но думаю, что тебе понадобится не щетка, а вазелин. Кстати, он у меня тоже есть.

– Фу, Фелиция, – сказал я. – Что за намеки? Как-то тебе даже не к лицу.

– Иди-иди, – сказала она. – Между прочим, я тоже волновалась. Ты об этом думал?

Она вынула изо рта папиросу и посмотрела на меня своими синими глазами. Глаза у нее были красивые. Большие, с мохнатыми ресницами. Лицо подкачало – слишком костистое, с тяжелым подбородком и длинным носом. Опять же, немолодое уже было это лицо. Румянец искусственный, морщины настоящие. А вот глаза были красивые. И губы.

– Извини, – сказал я. – Больше не повторится.

– Так я тебе и поверила, – сказала она, вставила папиросу обратно, пыхнула и застучала по клавишам.

Я дважды ударил в дверь костяшками пальцев, дождался привычного рыка: «Кому там жить надоело?!» и вошел.

Главный сидел за столом и что-то черкал в лежащей перед ним рукописи.

– Ага, – сказал он, подняв глаза.

– Явился – не запылился, – опередил я.

Он помолчал, жуя губами, потом опустил глаза на рукопись и буркнул:

– Проходи, садись, рассказывай.

Я прошел и сел:

– Одно могу пообещать – материал будет сенсационный.

– Насколько сенсационный?

– Если сравнить с землетрясением, то выше девяти баллов. Гораздо выше. Цунами. Да что там цунами – Всемирный потоп.