ржавом гвозде, криво торчащем из кирпичной стены. На другой стене – металлическая раковина (тоже вся в ржавых пятнах) и медный позеленевший от старости кран. Однако работающий. Открутил – течет тонкая струйка холодной воды. Можно умыться (полотенца нет, сохни так) или попить. Под раковиной – ведро, которое по мере наполнения следует выливать в туалетную дырку. Если, конечно, не хочешь жить на мокром полу. Свет – тусклая сороковаттка под потолком. У дверей – выключатель. Проснулся, встал, дошел до дверей, нащупал, включил свет. Перед сном выключил. Или спи при свете, никто не возражает.

Вслед за дверным замком щелкнул выключатель, и свет загорелся. Олег открыл глаза, сел, моргая. Повернулся лицом к дверям. Они был закрыты, и возле них стояла Богдана.

Длинные стройные ноги в облегающих джинсах, кроссовки, свитерок с широким воротом и рукавами. Волосы распущены по плечам, руки в боки, голова склонена к правому плечу. Все, как он любит. Только вот это уже не Богдана. Превращение идет медленно, но неотвратимо. Интересно, когда она перестанет его уговаривать, а просто начнет действовать? Когда человеческое в ней окончательно отступит под натиском другой, страшной породы? «Господи Иисусе, – быстро заговорил он про себя, стараясь не смотреть на существо возле двери. Все еще красивое и так похожее на человека. Но уже не человек. – Спаси и помилуй меня, грешного. Прости, что редко ходил в церковь и молился. Что плохо верил в Тебя. Нет у меня больше ни на кого надежды, только на Тебя. Если не можешь спасти эту мою жизнь, то сделай, пожалуйста, так, чтобы смерть моя была быстрой и малоболезненной. А главное, чтобы я нашел в себе силы, не поддался на уговоры, остался человеком…»

– Помогает молитва? – спросила та, которую еще недавно он называл Богданой.

Он промолчал. Поджал губы, уткнул подбородок в колени, вперил глаза в грязный пол. На душе было тоскливо. Тоскливо, скверно и безнадежно. Кажется, Господь не слышал его. Или он не слышал Господа.

Она подошла, встала в шаге. Затем присела на корточки, заглянула в лицо. Он не выдержал, поднял глаза. Она улыбнулась.

– Предложение остается в силе. Пока еще в силе. Зачем ты противишься? Ведь все так просто и хорошо. Один укус, сладкий, совсем без боли, и мы будем любить друг друга вечно и никогда не умрем.

– Это ложь, – сказал он. – И ты это знаешь. Рано или поздно умирают все. Что до любви… О какой любви ты говоришь? Любить могут только люди. А ты уже не человек.

– Я спасла тебя!

– Тебе это только кажется. Ты спасла себя, потому что испугалась. Но и это ложь, потому что на самом деле не спасла, а погубила.

– Ты идиот. Ты не знаешь, от чего отказываешься.

– Пустой разговор. Я уже все выбрал. Уходи.

– Эй, – она опять улыбнулась. Тепло, по-человечески. Почти по-человечески. Протянула руку и погладила его по щеке. – Глупенький. Я же люблю тебя и хочу сделать счастливым. Как ты не понимаешь?

Ее глаза вдруг оказались совсем рядом, заглянули прямо в душу. Алые губы раскрылись, приблизились вплотную к его губам…

Неизвестно, чем бы это кончилось, потому что в первое мгновение он не нашел в себе сил отстраниться и оттолкнуть девушку («нет, нет, не девушку, она не девушка, не человек, она вампир, который хочет и тебя сделать таким же вампиром, не верь ей, ее словам, ее улыбкам, ее запаху и прикосновениям! Не верь!!»), а во второе, вполне вероятно, было бы уже поздно. Но за дверью раздались шаги, и кто-то густо произнес:

– Так-так!

Та, что когда-то называлась Богданой, вскочила на ноги, отпрянула.

В камеру (а как же еще назвать помещение, в котором его содержали, не комнатой же) вошли трое. Два вампира и человек. Сутулый древний старик с палкой, без которой он явно не мог обойтись, поскольку крепко на нее опирался. Лысая морщинистая голова вся в коричневых пигментных пятнах. Тяжелые синеватые мешки под глазами. Тонкая шея с отвисшей, как у черепахи, кожей. Длинный крючковатый нос. Бесцветная щель рта.

– Все еще надеешься уговорить? – осведомился один из вампиров.

– Да, Виктор, – та, что когда-то была Богданой, потупила глаза.

– А он не соглашается, – утвердительно сказал Виктор.

– Пока нет.

– Тот, кто не соглашается, становится нашей едой, – сказал второй вампир. – Это закон.

– Еще немного, прошу. Если не согласится, я выпью его сама. Досуха. И помните – вы мне это обещали.

Олег молчал. Ему было страшно. До тошноты, до обморока, до полного бессилия. И, подав голос, он боялся выдать им свой страх.

– Хорошо, – согласился Виктор. – Пошли, Максимилиан.

– Зачем ждать? – возразил второй вампир. – Я голоден. И я ничего не обещал. Вот она, еда. Молодая, вкусная, горячая. Специально предназначенная для нас. Почему не взять? Здесь и сейчас.

– Хотя бы потому, что я прошу об этом, – сказала та, кто была когда-то Богданой. Она подошла вплотную к Максимилиану, на секунду – похотливо и откровенно – прижалась к нему всем телом. – Ты не обещал, да. Но ты не пожалеешь. Теперь я тебе обещаю.

Старик захихикал. Вампир по имени Виктор засмеялся почти человеческим смехом. Олега замутило. Господи, подумал он, и ты, Пресвятая Богородица, вы видите, как мне плохо. Сделайте так, чтобы все это поскорее закончилось. Пожалуйста.

– Ладно, – ухмыльнулся Максимилиан. Его пальцы крепко сжали ягодицы девушки-вампирши. – Уговорила. Пойдем, полакомимся кем-нибудь другим. А потом ты исполнишь свое обещание.

Они ушли. Дверь захлопнулась. Свет остался.

Олег повалился на матрас и прикрыл глаза. Лежал так некоторое время, кутаясь в одеяло и стараясь унять крупную дрожь. И когда тело почти успокоилось, а вслед за ним помаленьку начал затуманиваться спасительным сном мозг, где-то далеко, за толстыми стенами, возник и взметнулся на отчаянную высоту жалобный человеческий захлебывающийся крик. И тут же, вслед за ним, второй. И третий.

Вскоре они затихли.

Вампиры получили свое.

– Будьте вы прокляты, – прошептал Олег.

Соленые слезы текли по его щекам. Тусклый свет озарял камеру, расположенную глубоко под землей. Где-то наверху приближался рассвет…

Хотелось обернуться, но я этого не сделал. Пока не дошел до опушки. И только перед тем, как шагнуть под ветви деревьев, остановился и посмотрел назад. Поляна. Два дуба. Ночь. Луна. Тишина. Даже тел не осталось, словно и