Какое счастье, что он не сразу понял, о чём я. Когда наконец догадается, будет уже поздно. Защёлка повернулась, и дверь оказалась заперта. Я прислонилась к ней затылком, оглядываясь.

Жемчужная плитка без единого следа плесени. Гель для душа с запахом миндального молока.

Тошнота, нездоровый холод, неведение и смерть.

– Кику, выйди ко мне, давай поговорим. – Судя по голосу, он подошёл к двери. Стало быть, начал подозревать неладное.

– Разве мы только что не славно поговорили? – с усмешкой осведомилась я, открывая водопроводный кран.

Мучитель опять зовёт меня этой уродской кличкой. А мог бы быть хоть немного поделикатнее, раз уж он понял всё.

– Выйди. Немедленно, – стукнул кулаком в дверь, заставив невольно вздрогнуть. Разозлился, поди.

Видел бы он, как мне смешно от его приказов, орал бы, наверное, куда громче. Шум воды успокаивал нервы и отвлекал от того, что висело на плечах непосильным грузом. От того, что мне предстояло. Хорошо бы он мог заглушить и голос моего хозяина, но, к несчастью, тот различался всё так же чётко.

– Я больше тебя не слушаю, Кэри.

– Ну что ты там делать собралась? Маленькая моя, ты же у меня рассудительная, давай без глупостей. Открой дверь.

Кажется, я становлюсь неудобной ему. Застрявшая в горле косточка, зуд в черепной коробке.

Я распахнула шкафчик сбоку от зеркала в поисках чего-то подходящего, не совсем соображая, чем закончу, если поиски эти так и не увенчаются успехом. Аптечку я ещё в прошлый раз оставила у Ланкмиллера в кабинете, когда я лечила мучительскую спину после порки. А стоило быть предусмотрительнее. Что ж, таблетки отметаются.

В крайнем случае можно было бы осуществить очередной побег. А потом быть пойманной и расчленённой Генрихом, съеденной заживо. Результат в конечном итоге выйдет один и тот же. Способ, правда, не слишком приятный, но это мелочи. Я тихо посмеялась этой идее без радостных перспектив, и смех вышел жутким, словно прямиком из могилы.

Ланкмиллер за дверью приутих на какое-то время, пока я думала. Человек, считающий, что может распоряжаться моей жизнью и смертью в равной степени. Что он чувствует, стоя по ту сторону, догадываясь, что меня сейчас охватывают те же самые мысли, что свели в могилу его мать? Они оплетают воздух щупальцами, врезаются в кожу нитями, остаются на подкорке мозга странным расслабляющим послевкусием. Видел бы он. Знал бы.

Под руку наконец попалась бритва, и я принялась выцарапывать из нее лезвие, оставляя порезы на пальцах, почти не ощущая боли. Острое. Как раз то, что нужно.

– Кику, подойди к двери, не потроши мою бритву.

Он распознал по звукам? Иногда мне с трудом верится в то, что он человек.

– Да хватит звать меня этим дурацким именем, – огрызнулась в ответ, с большим упорством продолжая начатое.

Руки немного тряслись от волнения, колени тоже, поэтому мне пришлось опуститься на пол, прислонившись спиной к двери. Я подошла, потому что он позвал. Но разве меня теперь волнуют его приказы?

– Розмари, – мучитель вздохнул, и в его напряжённом голосе послышались легкие нотки смеха, которым смеются, когда для этого не остаётся поводов. – Ну а если я не стану сейчас выламывать дверь, спасать тебя, вызывать тебе доктора? Что будет?

– Себе доктора вызови, – зло прошипела я.

Ты знаешь, что будет. Может, даже немного лучше меня.

В конечном итоге лезвие всё-таки было вытащено, и я быстро, без колебаний, полоснула по коже, вскрывая синие нити вен. Левое запястье. Правое. Словно тонкая бумага, купленная за бесценок, кожа разошлась под напором, и я, поморщившись, сжала зубы. Это было терпимо. Меня сейчас выжигало изнутри кое-что более страшное.

– Подожди, ничего не делай. – Кэри не терял самообладания, только голос у него был какой-то глухой. А так… он сохранил даже прежний пробирающий до костей властный тон. Я только хохотнула в ответ, запрокидывая голову. Ланкмиллер тяжело замолчал на секунду, потом мрачно осведомился: – Уже?

– Уже.

Запястья неприятно пульсировали. Кровь из открытых ран лилась на кафель, тёмно-красная и густая. Гораздо медленней, чем я думала. Так у меня будет минут пятнадцать. А то и все полчаса, и это слишком долго. Хотелось, чтобы быстрее. Я, закусив губу, сделала ещё по надрезу выше и глубже и тут же тихонько зашипела, жмурясь.

– Что, Кику, не получается? – со злым ехидством осведомился Ланкмиллер.

– Я тебе сказала так меня не звать!

Почему это меня вообще волнует сейчас? Такая мелочь. Кэри кашляет отчего-то, потом надолго замолкает, и до меня не доносится даже его тяжёлое медленное дыхание.

Тишина наваливается на плечи, разливается в воздухе пустотой. Я вижу, как электричество дрожит в лампе под потолком. Хотя, может, это мне только кажется.

Звуки тонут словно во влажной вате, и я отстранённо думаю о том, как люблю чай с мёдом, пустынные улицы и запах хвои после дождя.

Кровь стекает на пол, попадая в ложбинки меж плитками. Голова медленно наливается тяжестью, и чувство холода подступает изнутри, обнимает плечи. Я перестаю ощущать кончики пальцев, и лезвие выпадает из них.

Это по-прежнему немного страшно. Но, наверное, было бы куда паршивее, будь я одна. Но нас здесь двое. Мы сидим по разные стороны от реальности, от запертой двери, в своих мирах.

– И что, ты готова вот так просто отдать свою жизнь? Без сожалений? Ничего после себя не оставив? Кику, ты… правда хочешь умереть? – Ланкмиллер подал голос через секунды две после того, как мои мысли вновь вернулись к нему.

Вдыхая тугой загустевший воздух, я прижалась затылком к двери. Что мне ему ответить? «Да»?

Половина из всех заданных им вопросов осталась за гранью восприятия для моего воспалённого разума. Я пялюсь на потолок, исходящий сиреневыми кругами, и с досадой осознаю, что собрать хоть какую-то мысль в целое предложение – не слишком простая задача для меня теперь.

В ответ выходит выдавить только глухое беспомощное:

– Иди ты к чёрту.

Ко мне внезапно приходит мысль: а ведь это наш последний обмен любезностями. Последний раз, когда он зовёт меня этой дурацкой кличкой. Глаза подёргивает пеленой, сквозь которую почти ничего не видно, только плывущий свет.

– Эй, Кэри?

– Мм?

– Я не оставлю после себя ничего, потому что я ничем не была. – К этому времени у меня уже почти нет голоса.

Прежде чем уйти, прежде чем сдаться абсолютной бездонной тьме окончательно, я услышала, как Ланкмиллер, кажется, меня проклял.

И мне бы ответить ему тем же – за его убийственную манеру задавать вопросы. За ответы, которые он вскрывал.

Я не хотела умирать.

Я хотела, чтобы меня любили. И чтобы меня спасли.