Генерал морщился. Сразу было видно: разочаровался во всем — и в царе, и в Керенском. Наконец сказал:

— Я знал вашего отца. По русско-японской. Считайте Самарский гарнизон и меня, как его начальника, в полном распоряжении революции!

— Спасибо. В помощь вам наметили одного толкового парня. Будет комиссаром гарнизона.

— Кто он?

— Солдат Василий Блюхер!

— Знаю. Рабочий Сормовского завода. Толковый.

— У вас отличная память. Надеюсь, найдете общий язык?

— Найдем. Равенство — значит, равенство.

Изо дня в день заседает ревком. Закрыть контрреволюционную газету «Волжский день»! Казачий отряд, настроенный контрреволюционно, разоружить! Городскую думу закрыть! «Комитет спасения родины и революции», где окопались сторонники Керенского, разогнать! Переселить бедноту из подвалов в дворянские и купеческие дома! Саботажников немедленно выселять из казенных квартир! Среди самарских капиталистов принудительно разместить пятимиллионный заем!

Главное — рабочий контроль во всем. Толстосумы идут на крайние меры: открывают винные погреба, спаивают население, науськивают подпивших на Куйбышева и его товарищей. Но все это — гнилые палки в колеса революции.

В Самаре появился Сапожков-Соловьев. Он прибыл со специальным заданием. На глаза Куйбышеву показываться боялся. Пока жив Куйбышев, Сапожкову-Соловьеву покоя не будет. Куйбышева надо убить. И весь его ревком — тоже.

В суматохе дел ревкомовцы как-то не придали значения тому факту, что на первом этаже белого дома обосновалась дружина максималистов. Здесь же находился их склад оружия — бомбы, револьверы, винтовки.

Но Сапожков-Соловьев все учел. Его внимание прежде всего привлекло оконце оружейного склада. Человек в окно не пролезет. Но если бросить туда бомбу или гранату — боеприпасы взорвутся, белый дом взлетит на воздух.

Вьюжной декабрьской ночью к особняку бесшумно подкатила пролетка. Сообщник Сапожкова-Соловьева, показывая на ярко освещенные окна ревкома, прошептал:

— Все в сборе. Можно начинать.

Зажав под мышкой бомбу, Сапожков-Соловьев с видом ночного гуляки подошел к особняку, остановился возле склада, подождал сообщника. Когда тот подошел, Сапожков сказал ему:

— Держи бомбу! Когда я подтянусь к окну — подашь.

Вся операция заняла не больше пяти минут. Они едва успели отбежать в укрытие, как внутри склада заурчало, заклокотало. Запылал первый этаж. Стали взрываться патроны. Раздались крики, стоны. Максималисты в одном исподнем выскакивали на мороз, метались из стороны в сторону, ничего не понимая. Занялись деревянные перекрытия. Из окон вырывались столбы огня и дыма.

Когда в комнате, где заседал ревком, погасло электричество, все вскочили с мест.

— Спокойно! — раздался голос Куйбышева. — Без паники. Выбраться можно только через балкон. У меня в столе есть веревка.

Он вынул из ящика стола веревку, первым вышел на балкон, подставляя себя невидимому противнику, крепко привязал веревку к чугунной ограде балкона.

— Теперь по одному!

Он стоял на балконе с маузером, до тех пор пока не остался один. А пламя уже добиралось до балкона. Могла перегореть веревка. Но все обошлось.

— Мы спаслись чудом, — сказал он товарищам. — Но мы ротозеи. В городе объявляется военное положение!

Будни революции. Но не такие уж они будни. До крайности усталый, черный от сажи, возвращается Куйбышев домой: здесь его ждут встревоженные Паня и сын.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Я весь в происходящей борьбе

1

Валериану Владимировичу исполнилось тридцать лет. Они шли с Паней знакомым берегом Волги. Куйбышев нес на руках сына.

— Мы не будем навязываться, — сказала Паня, вглядываясь в озабоченное лицо мужа. — Дойдем с тобой до ревкома — и обратно. Весна, Валериан! И твой день рождения...

Он нехотя улыбнулся, сказал:

— У нас в семье как-то не принято было отмечать день рождения. Папа не любил никакой праздности. Бывало, скажет: «Гей, гей, не признаю никаких праздников — ни престольных, ни языческих. Знаете, как говорил Герцен: «В мире нет ничего разрушительнее, невыносимее — как бездействие»? А праздник — своего рода действенное бездействие. На безделье дурь в голову лезет». Странно: чем дальше отходит от меня смерть отца, тем чаще я о нем думаю. Видела томик Цицерона? От папы остался. И уцелел. Чудо.

Все последние дни Куйбышев испытывал тягостную тревогу и плохо скрывал это.

— Ну иди, иди, — сказал он Пане поспешно, когда показалось здание ревкома. — Если задержусь, не беспокойся. Наш сын самый красивый. Бери его!

Он передал ребенка жене, чмокнув его в голову.

Паня ушла. А Валериан Владимирович быстро поднялся в свой кабинет. Здесь его уже ждали Масленников, Соколов, Мяги, Галактионов, Шверник, Вавилов, Венецек, Дерябина, Кузнецов и Симонов. Им ничего не нужно было объяснять — они и не уходили из ревкома. А он сразу забыл и о жене, и о сыне. О них было лишь внутреннее смутное беспокойство: нужно их куда-нибудь отправить, подальше от Самары...

Девять дней назад в Самаре вспыхнул мятеж. На город шли белоказачьи полки атамана Дутова, ставленника вырвавшегося на свободу Лавра Корнилова. Самарская контрреволюция решила помочь Дутову. Мятеж возглавили эсер Брушвит, член партии кадетов Кудрявцев и полковник Галкин. Им удалось собрать крупные силы: эсеровскую дружину, несколько банд анархо-максималистов, матросский отряд.

Они захватили милицейские участки, телеграф, выпустили из тюрьмы всех контрреволюционеров. Начались резня и избиение коммунистов. Помогала им американская миссия.

На подавление мятежа Куйбышев бросил рабочие отряды, вызвал войска Урало-Оренбургского фронта. Мятеж сразу же был подавлен. Американскую миссию выдворили.

Гораздо хуже обстояло дело с атаманом Дутовым: он по-прежнему стремился прорваться к Сибирской железнодорожной магистрали, захватить Оренбург, Самару.

Сейчас Куйбышев возглавлял не только ревком, но и чрезвычайный военно-революционный штаб по борьбе с дутовщиной. На фронте создалась трудная обстановка.

— Хочу доложить обо всем Ильичу, — сказал он товарищам.

Все оживились.

Он подошел к прямому проводу, попросил соединить с Москвой. Соединили. Куйбышев доложил:

— Товарищ Ленин, в Оренбурге снова подняла голову дутовщина: получено донесение, что за двадцать верст от Оренбурга наступают казачьи отряды. Илецк окружен казаками, казаки мобилизуют все станицы, чинят страшные зверства, убито три члена исполкома, председатель казачьей секции Совета Захаров. Оренбургская буржуазия принимает активное участие. Оренбург просит Совет Народных Комиссаров помочь уничтожить в корне авантюру Дутова, иначе снова образуется пробка, которая погубит с голоду двенадцать миллионов жителей Туркестанского края. Один отряд, посланный из Оренбурга к Илецку, окружен