– До этого часа хотела я прийти в твою хижину;

Теперь позволь мне тихо уйти в свою:

В земле моя хижина.

Юноши поют:

«Фабе, фаба, Мэ, моа

Мэ фефе, Хити Мэтафа

Амфлембе гу, анем батове, вуали

Нанага Мэ, Никеренана Мэ!..»

Это была выдуманная мною история, которую пели чернокожие юноши в ночи; она казалась мне странной, страшной и чужой. Никогда прежде я не испытывал ничего такого. Им же всё это понравилось, они захотели узнать, что было дальше:

II

Смотри, моё тело почти мертво,

Но всё ещё чёрное!

– Ты бы могла стать мне радостью!

– О, я пойду в тот дом, где нет никого;

Оставь меня умирать, унести мою боль в землю,

В могилу! Я буду всегда думать лишь о тебе, в земле,

В своём доме.

«На фала ну ига бе а аха катасфи.

Йиха нима не па рию нои йе

Са хаива маю лаила танаке леба

Бадира са хаи уайе мани нию си

Реяйе!..»

Я записывал на коленке, в ночи, тёмные тени слов песен, которые будто бы старались понравиться им, а вдруг взволновали меня. Вот так нас подчиняет исключительность мгновения.

III

Когда Мэ умерла

И птицы с неё улетели,

Когда сошла она в могилу,

Повела его за собой;

Не могла ни пошевелиться,

Не с кем было ей говорить.

Тот, о ком она тосковала больше всего,

Ступал неуверенным шагом.

«Моама Мэ, моама бленфело моро ани Мэ,

Нарана ану блима

Алума фара кама Мэ, нсега Мэ не харера харера.

Акарели тири мабади мани фарежу н’сегамене

Харера!»

IV

Облачённые в свою магию словно в тень,

Они выглядят чёрными.

Идут друг за другом сквозь высокие заросли,

Пробиваются сквозь лианы.

Лишь в этом их связь с раскидистыми ветвями,

Возносящими шелест к небу.

И следы её тоже уже не помнят ни о земле,

Ни о папоротниках.

Они умирают, опутанные лианами.

Потом такими же печальными голосами, продолжая грести, юноши запели:

«Ауде са на Мэ Ауиде, о’и Ауиде, о наребле,

иха блама, ма икел макуйя Мэ!»

– О чём они поют? – спрашиваю своего нового спутника. Ответ его лишён какой бы то ни было издёвки, равно как и их песня: «Они поют о том, что когда девушка Мэ умерла, жених, увидев, как её уносят в ночь, со слезами вскричал: “Да, да, Ауида, Ауида (невеста!), ты уходишь, и мне уж не увидеть, как прежде, твоей задницы – даже издалека!”»

Я смеюсь от всей души, в том числе над тем, как одна и та же поэтическая мысль по-разному воспринимается белым человеком и негром; и конечно же мне жаль, что я вряд ли узнаю точное значение слов, которые я записал. Кто знает, скольким и каким изменениям подвергся текст, который я незадолго до этого предложил им спеть.

«Ауде, са на Мэ Ауиде, о наребле, иха блама, ма…»

Перед рассветом я сильно замёрз, а опустившийся туман очень затруднял дыхание.

На рассвете прибываю на великолепный золотистый просторный пляж под Куликоро. Трудно найти место более романтичное и примитивное, чем эта деревушка, расположенная между жёлтыми пляжами, тянущимися вдоль Нигера, и горами, представляющими собой фиолетовые базальтовые массивы, увенчанные зелёными рощицами. Велев гребцам подождать, направляюсь в гости к Жуву, знаменитому охотнику на бегемотов70. Мы хорошо знаем его по документальным фильмам и иллюстрированным изданиям. Его небольшой бунгало, в котором собрана настоящая коллекция аперитивов, кож и слоновой кости, находится в четырёх километрах от деревни.

Без Вюйе я никогда бы не узнал о великой исторической значимости Куликоро. Я бы, как и все, просто посетил место, которое для негров – то же самое, что для нас Косово. Здесь Вюйе услышал длинный эпос о Сумангуру и записал его. Предание гласит, что в этой деревне, название которой означает «под горой», произошла решающая битва между Сундиатой, мусульманским вождём, возглавлявшим племя малинке, и Сумангуру, предводителем бамбара – племени язычников. Сражение произошло то ли в двенадцатом, то ли в тринадцатом веке71. В Куликоро Сумангуру был убит, и его войско, согласно версии малинке, потерпело поражение, а по версии бамбара осталось непобеждённым. Могила Сумангуру находится в Куликоро, и особые жрецы приносят на ней жертвоприношения от имени паломников, преодолевающих тысячи километров.

Согласно верованиям, две огромные скалы из кровавого базальта, поросшие кустарником и небольшими деревцами, – это и есть Сумангуру и его жена. Они превратились в идолов. Представители клана Кейта, к которому принадлежал Сундиата, не смеют проходить между ними. Даже рабы, сбежавшие от хозяина-Кейта и спрятавшиеся в горных рощицах, больше не преследуются. Здесь живёт большое поголовье голубых обезьян, и то возвышение, которое олицетворяет собой Сумангуру, называется также Обезьяньей горой. Считается, что обезьяны хотя и принадлежат к одному биологическому виду, не переходят с холма Сумангуру на холм жены Сумангуру, называемый Ньяма. Обезьян тоже никто не преследует – они здесь считаются священными животными.

Песенники-гриоты, которых ещё называют дьяле, подпевают туземным скрипкам, бьют в них как в бубны, славят Сумангуру, язычника-героя. Эпос состоит примерно из десяти тысяч стихов, написан на древнем языке и в семьях гриотов передаётся от отца к сыну. Окрестные племена тоже знают весь эпос наизусть, хотя и не понимают ни единого слова. Я говорю это для того, чтобы подчеркнуть, насколько негритянские племена объединены духовно – таинством кумиров. Куликоро – это слава и страдания их кумира, в котором воплощено всё, что характерно для чёрной части человечества. Куликоро больше, чем наше Косово, вошедшее в память народа, Куликоро – это и негритянское Евангелие, и великий идол, которому поклоняются все.

Деревня, как и все здешние туземные деревни, довольно бедна; хижины разбросаны под огромными фламбо72, сырными деревьями и баобабами. Я по-настоящему разволновался, когда мне сказали, что главным здешним идолопоклонником по-прежнему является Ньямкоро Краоло – тот же самый Ньямкоро, про которого Вюйе писал мне: «При мне (тридцать лет назад) главным идолопоклонником был так называемый Ньямкоро. Ему служили три жрицы, которые за несколько плодов кола (священный фрукт,