когда мы начинаем осознавать наиболее глубокие из наших чувств, мы от отчаяния начинаем примиряться со страданием, самоуничижением и оцепенением, которые столь часто кажутся их единственной альтернативой в нашем обществе. Наши поступки, направленные против угнетения, становятся неотъемлемой частью нас самих, стимулируемые и вдохновляемые изнутри[280].

Нам не всегда понятны эмоции исторических личностей, особенно если те жили несколько столетий назад или в регионах с иными эмоциональными культурами. Мы можем вообразить эмоции или опереться на свидетельства современников, но нельзя считать само собой разумеющимся, что те чувства, которые те люди называют любовью, гордостью и так далее, подобны нашим. Эмоции определяет культурный контекст, в котором их выражают.

Едва ли гнев Кисиды Тосико таков же и несет тот же смысл, что и гнев Танаки Мицу или Шуламит Файрстоун. Некоторые чувства не оставляют материальных следов в истории, и нам остается только догадываться об их присутствии. Это прежде всего относится к случаям, когда проявление эмоций ограничено культурными и интеллектуальными сценариями. Хосефа Амар-и-Борбон и другие авторы, обосновывавшие интеллектуальные притязания женщин на участие в общественной жизни, едва ли открыто говорили о своих чувствах, при этом, разумеется, они испытывали их — еще как.

Другие чувства попросту невозможно передать в сколько-нибудь точном ощущении. Так, высказывание «любовь была важна для феминистского движения» мало что сообщает о признаках и глубине любви. И было бы наивным игнорировать то обстоятельство, что чувства могут проявляться (как показывают споры Домитилы Барриос де Чунгара и Бетти Фридан в Мехико) в политических целях. Риторика и эмоции коренились (по выражению историка Джоселин Олкотт) в «дешевом кабаре», которое устраивали для делегатов той или иной конференции или для отечественной публики в журналах времен холодной войны[281]. Подобного рода скепсис возник и в отношении китаянок, чьи выступления были «пронизаны горечью», как в 1980 году утверждала более критично настроенная Клоди Бруайель. Она определила собственную работу 1973 года как «мечтание»: «картину Китая, свободную от противоречий — точнее, от противоречивых чувств, которые порождает даже недолгое путешествие туда»[282]. Шаблонные рассказы «счастливо живущих» при коммунизме китаянок стали казаться неискренними, когда стало известно о сексуальном насилии, принудительных абортах и трудовой повинности во время Культурной революции (1966–1976 годы). «Половина неба погрузилась во мрак», — отметила немка, посетившая Китай в 1982 году[283].

Феминизм всегда был «политикой чувств», однако существовали пределы, в которых чувства могли воздействовать на структуры и повседневный опыт, вызывающие у феминисток гнев. В начале 1970-х годов Барбара Мерхофф, радикальная феминистка из нью-йоркской группы The Feminists, в дискуссии об изнасиловании заявила, что преобладающая в патриархальном обществе женская эмоция — это страх (terror). Это и внушаемое женщинам чувство, и применяемая мужчинами тактика запугивания[284]. Мерхофф с пренебрежением высказывалась об «эмоциональной работе» в рамках групп роста самосознания и утверждала, что такая работа «способна сплотить множество женщин, однако — безо всякой пользы»[285]. Вместо этого Мерхофф требовала коллективного действия (это резонировало с «феминистской резкостью» Ахмед) — террора со стороны самих женщин в качестве ответа на распространенную культуру изнасилования. Но Мерхофф напрасно отказывалась от якобы бесцельных бесед и чувствования в рамках практики роста самосознания. Эмоции сделали возможной «феминистскую резкость» и легли в основу действий феминисток. Про эти действия — в следующей главе.

Глава 7. Действия

В этой книге феминизм рассматривается как яростное, творческое и мощное требование прав и пространства для женщин, как призыв к их солидарности. Однако известны и такие разновидности феминизма, которые предлагают философский или утопический подход к правам женщин, но не имеют никакого конкретного плана достижения этих целей. Некоторые видят в феминистских преобразованиях результат пассивного исторического процесса, полагая, что с течением времени положение женщин меняется само собой. Например, египетский писатель Касим Амин (1863–1908) в книге «Освобождение женщин» (The Liberation of Women, 1899) отметил перемену гендерных норм в обществе:

Мы видим упадок власти мужчин… Неужели не заметно, что женщины из многих семей выходят из дома, чтобы заниматься своими делами, что они трудятся вместе с мужчинами, чтобы сделать жизнь хоть немного лучше, что они ищут отдохновения в подходящих местах, где воздух приятен, что они сопровождают в поездках своих мужей?

Амин явно имел в виду представительниц высшего слоя общества, располагавших средствами для досуга и путешествий. Автор нарисовал яркую, хотя и очень неполную картину гибели египетского патриархатного уклада. Амин изображал власть мужчин «зданием с потрескавшимся фундаментом и обваливающейся штукатуркой, на краю неминуемого запустения и гибели, в настолько плохом состоянии, что всякий год часть его рушится сама по себе». Однако он не считал это результатом женского сопротивления, а видел здесь «следствие интеллектуального развития мужчин и смягчения нравов их правителей».

Получивший образование во Франции Амин глубоко верил в возможности египетского национализма и сопротивления колониальному режиму. Он считал положение женщин ключевой сферой обновления страны, и это убеждение могло вызвать у него уверенность в неизбежности перемен. «Марш цивилизации», в ходе которого деспотизм сменяется просвещенным самоуправлением, по мысли Амина, неминуемо приведет к обрушению здания мужского доминирования. Например, обычай ношения покрывал отомрет из-за «социальных изменений, сопровождающих обновление и развитие цивилизации». Свои соображения Амин заканчивает следующим образом:

Для улучшения положения страны необходимо улучшить положение женщин. Если читатель всесторонне осмыслит этот важный предмет, он придет к истине и ему откроются ее тайны[286].

Многие представительницы египетского женского движения были не столь уверены, что достаточно всего лишь как следует обдумать проблему, чтобы процесс оказался плодотворным. Впоследствии сам Амин в книге «Новая женщина» (The New Woman, 1900) признал ограниченность реформ сверху. Отвечая критикам, он писал: «При осуществлении любых реформ мало указывать на их необходимость, мало правительству распорядиться о них, мало поучать», поскольку «без участия женщин будет невозможна никакая перемена в обществе»[287]. Но и эта пересмотренная позиция не предполагала особой спешки. Амин видел рецепт перемен в том, что женщины научат детей мыслить иначе («естественный, долговременный путь»), а не в какой-либо их самостоятельной деятельности. Его крайняя осторожность соответствовала тому широко распространившемуся в конце XIX века мнению, будто эмансипация и без борьбы станет приметой XX века. Главным героем XIX века был мужчина с окладистой бородой. ХХ же век имел женское лицо.

В 1913 году Национальный совет женщин Канады уверенно назвал свой печатный орган «Женским