Я феминистка, и для меня это важно практически настолько же, что и факт, что я темнокожая. Это значит, что я должна полюбить себя, уважать себя, как если бы сама моя жизнь зависела от любви к себе и самоуважения. Это значит, что в этом конкретном мире я должна вечно стремиться очиститься от ненависти и презрения, окружающих и пронизывающих мою жизнь как женщины и темнокожей.

В 1978 году в Говардском университете, на напряженной встрече Национальной конференции темнокожих писателей, Джордан сформулировала понятие любви для темнокожей феминистки: «устойчивое состояние искренней заботы и уважения ко всем другим людям», охватывающее отличных от нее женщин, а также мужчин[252].

Как ощутить и выразить такую любовь? Национальные и международные сети позволяли выразить эмоции многих женщин. На первой встрече Международного совета женщин (Вашингтон, 1888) две финские делегатки очень заинтересовались чувствами, которые возникли у делегаток международных феминистских конгрессов. Алли Трюгг-Хелениус (1852–1926) говорила о «золотых кабелях симпатии», проложенных через Атлантический океан. Съезд 1888 года, объявила делегаткам Трюгг-Хелениус, был «заветной мечтой всей жизни» — и она сообщила о своей «твердой вере в женскую любовь, женскую силу, женские дарования, женскую энергию, которые никогда не иссякнут»[253]. Свою собственную энергию Трюгг-Хелениус направила на борьбу за трезвость в Финляндии в рамках ассоциации «Белая лента» и Христианской молодежной женской организации.

Писательница и основательница Финской женской ассоциации Александра Грипенберг (1857–1913) ориентировалась скорее на те источники любви, которые есть внутри феминистского движения. В 1888 году, после нескольких путешествий по Англии и США, Грипенберг написала американской подруге о сильных чувствах суфражисток: «Влюблены ли вы в Люси Стоун? Мне так нравятся ее письма и речи, да и ее дочь, с которой я виделась в Англии, прелестна». Грипенберг, в 1890-х годах исполнявшая обязанности казначея Международного совета женщин, часто ездила по делам совета за границу, а в 1906 году, когда женщины Финляндии получили [пассивное и активное] избирательное право, стала депутатом парламента. Приверженность консервативной политике, однако же, отталкивала ее от более радикальных вариантов феминистской «свободной любви», процветавшей в XIX веке среди радикалов — таких как Жорж Санд и Маргарет Фуллер — в политике и литературе. Секс вне брака или между женщинами, по мнению Александры Грипенберг и ей подобных, был разрушителен и вреден. Консервативные феминистки, испытывавшие «товарищеские чувства» солидарности и дружбы, изо всех сил старались держаться подальше от опасностей, которые несли другие эмоции.

Несмотря на все их усилия, любовь для женщин оставалась чувством, напитанным сексуальным влечением. Одри Лорд, столь проницательно высказывавшаяся о гневе, осмысливала и эротические переживания:

Вопрос эротического — вопрос не только того, что мы делаем; это вопрос того, сколь остро и полно мы при этом способны чувствовать. Имея представление о том, насколько мы способны переживать это ощущение удовлетворения и полноты, мы можем заметить, какая из сфер нашей жизни подводит нас к этой полноте ближе всего.

В лекции 1978 года Лорд попыталась отделить эротическое от порнографического, вывести эротическое за пределы спальни и придать ему более всеобъемлющий смысл — труда всей жизни. По мнению Лорд, в капиталистическом и патриархатном обществе труд выступает обязанностью, источником забвения, а не глубокого удовлетворения, порождаемого «той радостью, на которую, как мы знаем, мы способны»[254]. Лорд выбрала поразительно осязаемую метафору: она вспомнила, как в детстве ела маргарин, в котором к «мягкой бледной массе» бесцветных жиров нужно было примешивать желтый краситель. Она представила эротическую сердцевину, которая подобна красителю для маргарина: «течет сквозь мою жизнь и окрашивает ее, и наполняет энергией, возвышающей меня, делающей чутче и укрепляющей все мое существо».

В автобиографии «Зами» (Zami: A New Spelling of My Name) Лорд рассказывала о собственных лесбийских желаниях, которые после экспериментов и неудач стали определять ее эмоциональный мир: «Эротическое — это источник внутри каждого из нас, лежащий в глубоко женском и духовном измерении, прочно укорененный в силе нашего невысказанного или неузнанного чувства»[255]. Радикальная феминистка Андреа Дворкин высказывалась о своих чувствах в менее абстрактном ключе. Сексуальность она связывала с восстановлением глубокой, телесной связи с матерью:

Для меня быть лесбиянкой означает память о матери, запечатленную в моем теле, искомую, желанную, обретенную и по-настоящему почитаемую. Это означает память матки — когда мы были единым целым с нашими матерями, до момента рождения, когда нас разлучили. Это означает возвращение в то место внутри, внутри нее, внутри нас, в ткани и оболочки, в соки тела и кровь[256].

Материнство

Благодаря Дворкин, которая дает физиологическое описание своей связи с материнским телом, мы получаем представление о решающем значении материнства как сферы феминистского «внутреннего чувства». На протяжении истории материнство, актуальное или потенциальное, составляло основу многих женских движений — от американских, французских и швейцарских республиканцев конца XVIII века до коммунистов и националистов постколониальной Юго-Восточной Азии. Феминисткам не всегда было просто принять изнуряющий, эмоционально насыщенный, иногда тягостный опыт материнства. Оно выступало сферой классового и расового неравенства, а также принуждения со стороны врачей и политиков. Маоистские меры по обобществлению материнства в рамках проекта отмены института семьи навели Клоди Бруайель на мысль, что Китай нашел «новую концепцию любви». Имея огромное эмоциональное значение, материнство порождало также напряженность и ожесточенность и с трудом могло послужить активисткам основанием для сплоченности. Некоторые отвергали все попытки ввести концепт материнства в феминизм как традиционалистские и дискриминационные. По мнению же других, материнство составляло фундамент феминистских убеждений. Ненавидящая детей, бегущая от материнства феминистка — давний стереотип. И все же материнство способно дать женщинам искреннее чувство единения и стать веским требованием ресурсов, прав и свобод.

В конце XIX века в Германии и Швеции, в ситуации глубокой озабоченности демографическим положением, сложилась программа «материнского феминизма». Несмотря на отсутствие конкретных данных, широко распространилось мнение, что в обществе существует огромный гендерный дисбаланс, поэтому множество женщин не сумеют найти себе мужа. Это явление, названное в Германии «преобладание женского населения» (Frauenüberschuss), породило представление об «одинокой женщине» (alleinstehende Frauen). В обстановке, когда юридический статус женщины во многом определялся тем, замужем ли она и имеет ли детей, одиночка представлялась фигурой опасной и деструктивной. Отсутствие возможности опереться на мужчину позволило феминисткам отстаивать права женщин на труд, самостоятельную жизнь, избирательное право.

Концепт «одинокой женщины» всегда носил классовый характер. Мало кого заботила судьба незамужней женщины из рабочей среды: считалось, что она