Шрифт:
Закладка:
– Ну-ка, прочти мне свое любимое стихотворение, – попросила сына Карла однажды вечером.
Она рано пришла с работы, и они собирались отправиться в пиццерию, поэтому мать зашла в комнатушку Висенте, чего ранее почти никогда не делала. Карла не раз собиралась оборудовать в бывшем чулане свой кабинет, но увидев, как прочно обосновался там сын, поняла, что не сможет лишить его этого помещения.
На тот момент парню уже было трудно решить, какое стихотворение нравится ему больше всего. Однако за несколько часов до этого он прочитал в Интернете pdf-файл книги Карлоса де Роки и запал на его стихи:
Собака роняет на пол кровь.
Каждое утро у стола моего
мутный сувенир остается на коврике,
куда швыряю ей крошки.
Это единственный верный свидетель,
прощающий мне злость, когда
наливаю ей воду в грязную миску.
– Это стихотворение того недруга Неруды, который покончил жизнь самоубийством? – спросила Карла.
– Нет, то был Пабло де Рока, а это написал его сын Карлос, который, кажется, тоже покончил с собой.
– А можешь прочитать мне стихотворение кого-нибудь, кто не свел счеты с жизнью?
Висенте выбрал «Письмо в бутылке» Хорхе Тейльера, стихотворение, тоже найденное недавно в Интернете и послужившее окончательным объяснением его любви к поэзии:
А ты хочешь выслушать, хочешь понять.
И я настаиваю: забудь услышанное, прочтенное,
написанное.
Ведь я пишу не для тебя, не для себя, не для посвященных.
А для девушки, которую никто не приглашает танцевать,
и для братьев, которые преодолели пьянство,
которых презирают те,
кто мнят себя святыми, пророками и всемогущими.
– Да, и вправду отличное стихотворение, – удивилась Карла. – Потрясающее. Мне оно очень понравилось, особенно концовка.
– Рад, что оно тебе по душе.
Висенте прочитал еще пару стихов Хорхе Тейльера, которые тоже понравились Карле, хотя ее отвлекала мысль о том, что поэзия подобна болезни, заразившей теперь и сына. Эта хворь была связана с комнатушкой, и все-таки мать однозначно предпочитала увлечение поэзией глубокому унынию, которым недавно страдал Висенте. Но она все равно тревожилась за него.
Висенте собирался продолжать читать стихи матери весь вечер. Он выбрал несколько работ Гонсало Мильяна, и среди них – одну из тех, что позаимствовал бывший отчим, но Карла захотела немедленно отправиться в пиццерию.
Они прошли десять кварталов; Карла непрерывно курила, а он считал валявшиеся на земле перезрелые сливы.
– А ты обсуждаешь поэзию с Гонсало?
– Я бы с удовольствием, но Гонсало Мильян умер около четырех лет назад от рака легких, – ответил Висенте, будто не поняв вопроса.
– Я имею в виду другого Гонсало.
– Гонсало Рохаса?
– Ага.
– Нет, еще не читал, но мне обещали дать его антологию под названием «От молнии».
– Ах, да ты ведь знаешь, кого я имею в виду.
– Нет, мама.
– Гонсало Рохаса, который жил с нами.
– А зачем мне с ним обсуждать поэзию? Я почти никогда не отвечаю на электронные письма этого человека.
– Почему же не отвечаешь? И зачем называешь его «этим человеком»?
– Ну, а как же мне его называть? Папочкой?
– Почему не отвечаешь на его послания? Они тебе не нравятся? Что он тебе пишет?
– Ничего особенного. Рассказывает про Нью-Йорк всякие почти смешные истории. А меня просит рассказать о себе, но мне неохота.
Возникло напряженное молчание, но в нем преобладала какая-то противоречивая ласковость. Висенте наклонился, чтобы завязать шнурки. Карла смотрела на длинные черные спутанные волосы сына и думала, что, если он умрет, она даже не станет дожидаться его похорон и немедленно покончит с собой. И представила, как созерцает с моста через реку Мапочо бурные грязные воды за секунду до того, как кинуться в бездну.
– Скучаешь по Гонсало? – спросила Карла.
– А зачем мне по нему скучать? Скорее, скучать надо тебе, ведь он был твоим парнем, а не моим. – В его тоне ощущалось старание говорить разумно. – И если бы я скучал по нему, то отвечал бы на его мейлы. К тому же не только твой бывший любил и любит поэзию, ею увлекаются тысячи людей во всем мире. Нет, миллионы. И миллионы миллионов.
– Неужели так много?
– Конечно, – подтвердил Висенте. – И если ты не любишь поэзию, это не значит, что она не нравится другим.
– Да я люблю ее, обожаю. Например, творчество Бланки Варелы, – возразила Карла, чтобы упомянуть какое-нибудь имя. И она не солгала, а просто немного преувеличила: Гонсало когда-то читал ей стихи Бланки Варелы, и они понравились.
– Но у тебя же нет ее книг.
– Сейчас я читаю «Элегантность ежика»[27], а когда закончу, куплю книгу Бланки Варелы, прочту и потом подарю тебе.
– Ты скучаешь по Гонсало? – вдруг спросил Висенте, пока они дожидались свободного столика в переполненной пиццерии.
– Мне кажется, у нас с тобой и без него все в порядке, – сказала Карла, словно отвечая на следующий вопрос. – Нам хорошо в доме вдвоем. Мне нравится, что ты обзавелся книгами в маленькой комнате.
Поздно вечером, когда Карла пыталась дочитать «Элегантность ежика», она отвлеклась, сравнив Гонсало с занозой в ноге, с досадной ранкой, вовсе не мешающей ей ходить и даже бегать. Она с горечью размышляла об утраченной семейной жизни, о первых неделях после появления Гонсало, а вместе с ним – новой перспективы постоянной любви как самого серьезного из увлечений. Понятие «семья» проявлялось с многообещающей медлительностью, будто сквозь воду, как только что проявленный отпечаток фотоснимка, выставленный на солнце и похожий на не просохшую до конца простыню. И внезапно, в одночасье, превратившийся в полностью размытое, подернутое вуалью изображение…
Она отбросила книжку в сторону; ей нужно было немедленно заснуть, поскольку утром предстоял ранний подъем и новый день. Поэтому Карла удвоила свою дозу снотворного. Тем временем Висенте в комнатушке, шаря в Интернете, нашел несколько стихов Энрике Лина и, хотя умирал от сонливости, продолжил читать и перечитывать тексты. Он сварил себе литр кофе и словно приклеился к экрану компьютера. Когда часы показали 3.34 утра и началось одно из самых сильных землетрясений в истории Чили, Висенте вбежал в комнату Карлы и схватил мать на руки – она спала так крепко, что ей потребовалось несколько минут, чтобы осознать случившееся.
Их дом устоял, получив лишь незначительные повреждения, но они опасались, что второй этаж рухнет от повторных подземных толчков. Хотя страх был инстинктивным, в
